Уральский город-завод как перекресток двух переживаний тела

Т. Ю. Быстрова

1. Введение

Эти заметки следует рассматривать, скорее, как гипотезу, возникшую в ответ на вполне конкретную ситуацию. В августе 2004 г. мне впервые пришлось побывать в Аркаиме. Дорога туда проходит через Кыштым, Карабаш, Златоуст. Спутники говорили об их неуловимой, но хорошо ощущаемой связи с далеко отстоящим во времени Аркаимом, подчеркивая необычность географического положения Урала («разлом», «тектонический сдвиг», «Каменный пояс»), задающего это родство. Смущала простота подобной аргументации и невозможность объяснить разницу исторических судеб и многочисленные проблемы уральских городов. Возникнувшие как по мановению, они выглядят сегодня довольно уныло и серо, словно не зная самих себя - ни в силе, ни в слабости. Критические нарекания в адрес властей стали общим местом, ничего не изменившим в судьбе городов-заводов Урала. Быть может, пора задуматься над тем, что составляет их суть и, возможно, связывает с гораздо более ранними городами, перестав довольствоваться поиском внешних детерминант: ведь город, как и всякая живая структура, никогда не позволит внешним силам обусловить себя полностью.

2. Завод умирает, но город живет. Город и тело

"Завод умирает, но город живет», - повторила студентка слова, услышанные в Красноуральске. Смерть и жизнь происходят только с живым. Это качество, подтвержденное оборотом обыденной речи, переводит человека и город в одну плоскость рассмотрения, дает основания для сопряжения живого с живым, города(-завода) - с теми, кто его строил и населяет. Оно же обуславливает некоторую теоретическую неточность в использовании терминов «переживание» и «представление», для жесткого разведения которых в данном случае нет нужды. Человек воспринимает мир как собственное подобие и описывает в тех же словах, которые применил бы к себе. В ином, неочеловеченном, мире он не смог бы существовать. Существование - наличность целого, в единстве тела и психики. Видимо, в этом целом есть нечто, позволяющее человеку «привязывать» себя к миру (ландшафту, месту) - способность переживания себя в единстве с местом. И если теоретический дискурс позволяет различить в этом процессе внутреннее переживание тела и представление о теле, обусловленное взглядом на себя как бы со стороны, извне, то в реальности оба эти момента постоянно взаимодействуют друг с другом.

В ранней истории культуры можно зафиксировать существование двух принципиально различных представлений-переживаний тела, накладывающих отпечаток на современные оценки, реакции, ощущения, но выраженных тогда более отчетливо. Объем и направленность переживаний не являются частным действием самого человека. Они формируются окружением, ведь освоение тела изнутри, собственными силами - вне того, с кем (или чем) можно было бы себя сопоставить - чрезвычайно затруднительно. «Во внешне-едином видимом, слышимом и осязаемом мною мире я не встречаю своей внешней выраженности как внешний единый же предмет рядом с другими предметами», - пишет М.М. Бахтин [1]. «Представляя себя или мечтая, мы видим лишь внутреннее тело, переживаем себя изнутри, в отличие от людей, которые нас окружают», - говорит он. «Внешнее» представление основывается на этих переживаниях, но конструируется культурой, всем и всеми, кто окружает человека.

Одно представление - назовем его «западным», скорее, по месту происхождения и соотношению с другим, которое еще предстоит определить, - восходит к Египту, продолжается в античности, Возрождении и в упрощенном виде воспроизводится в современной американской традиции. Оно связано с видением тела как структуры, точнее сказать, стремлением к проникновению внутрь, но не буквальному, а умозрительному. Оценка себя требует не только вчувствования, но и суждения. Тело не столько переживается, сколько мыслится; мысль предшествует переживанию, ведь люди чаще всего обращают внимание на то, что хотят увидеть, услышать и т.п. Египетский канон позволяет представить себя в несколько идеализированном виде человеку любого возраста и комплекции, абстрагировавшись от реальных недостатков. Думается, что, рассматривая себя в зеркало, египтянин (египтянка) волей-неволей подталкиваются культурой к тому, чтобы обнаружить в собственном теле отзвуки канонического поворота тела. Реально так не стоят, это попросту невозможно - профиль перетекает в полный разворот плеч, а ниже тело снова поворачивается. Лентообразные пальцы длинных кистей рук и крупные стопы делают тело еще более хрупким и юношески-гибким. Поза не существует в действительности, но определяет характер и способ переживания этой действительности. Примерно так же подходит к телу, например, грек, стремясь обнаружить пропорции, соответствующие идеалу красоты. Опять абстрагирующая работа, опять мысленное или реальное приведение себя в соответствие с эталоном; сильная сторона греческого подхода к телу заключена в том, что он позволяет гармонически сочетать всеобще-значимую систему пропорций и индивидуальные особенности данного отдельного тела. В современных «90-60-90» этого учета индивидуальности нет. Однако тема тела как ценного своей структурированностью, которая, в свою очередь, позволяет судить о близости к идеальному универсальному образцу, продолжается и сегодня. Осознаваемая степень такой близости подтверждает культурность тела, поскольку о природных образованиях с подобных позиций не судят. Метафорой такого подхода может быть любое тело перед зеркалом, от помпейской красавицы, разглядывающей себя, до «Венеры» Джорджоне.

Обратной стороной осмысляющего переживания является тема неотвратимости возрастных изменений, которым может препятствовать искусство «превращения старухи в молодую»: все делают вид, что не замечают возраста, а на деле борются с ним. С какого-то момента (в развитой форме это, скорее всего, Рим периода Империи, а начало процесса находится в поздней первобытности) стремление соответствовать абстрактному - и все-таки очень точному в своих характеристиках - идеалу, выработанному культурой, приводит к практикам преодоления природного в теле, от изменения цвета кожи (белая) и волос (светлые) до интенсивного использования декоративной косметики, фальшивых волос и частей тела (накладная грудь и т.п.). Существование тела мыслится как противодействие времени, остановка.

Безапеляционность идеала вынуждает прибегать к эффективным средствам его достижения, сопровождающимися дифференциацией элементов и частей, механизацией представления, подменой живого искусственным. Соответствующее идеалу - не пахнет так, как природное тело: естественное подменяется желаемым[2]. Одновременное появлению городов-заводов на Урале барокко, с его париками, пудрой и фижмами, отчетливо продолжает эту линию. Вершиной внешней детерминации и «теоретизации» тела является имиджмейкинг, в котором смоделированное впечатление от тела важнее реального состояния тела.

«Восточный» вариант возникает и сохраняется во всех случаях совместного существования человека и окружающего мира: в патриархально-деревенской культуре, при образе жизни, зависящем от круговорота времен года, у земледельцев, охотников (но не ремесленников или воинов). «Снабженное руками и ладонями тело выступает мерилом мира», задавая «чувство пространственной меры», - пишет Э. Ле Руа Ладюри, исследующий средневековую французскую деревню, хронотоп которой не слишком далек от гораздо более ранних форм восприятия мира. По его мнению, фундаментальные понятия corpus и domus (тело и дом-очаг-вместилище семьи и ее ценностей) мыслятся тождественными друг другу, о чем наглядно свидетельствует метрология того времени. Когда же «мир оказывается слишком широк, чтобы измерить его телом, то domus, придаток тела, в свою очередь, может сделаться мерилом мира»[3].

В этом варианте представления тела в качестве желаемых постулируются только предельно всеобщие эстетические характеристики, а самое важное заключается в том, что тело дано, наличествует, существует. Этого достаточно для переживания: тело есть, и оно есть живое тело. Оно живет и дышит, притом дыхание всегда связано с целой гаммой запахов, как бы тождественных жизни. «И она остановилась около торговца благовониями, и взяла у него десять разных вод: розовую, смешанную с мускусом, апельсиновую воду, воду из белых кувшинок, из цветов вербы и фиалок и еще пять других... И она купила еще головку сахара, склянку для опрыскивания, мешок ладана, серую амбру, мускус и восковые свечи из Александрии...», - говорится в знаменитой «1001 ночи». Преобладают чисто природные, иногда животные запахи. В эпосе первочеловек пахнет землей. Прекрасная дева вкусна, как сбитые сливки, ароматна, как яблоневый сад. Храмы обливают ароматной эссенцией. Священные стволы белых кедров воспринимаются как прекрасные в том числе из-за их аромата[4]. То есть живое источает запах, а запах маркирует наиболее значимое и живое.

К тому же оно всегда подвижно, динамично, а большинство эстетических характеристик призваны подчеркнуть выход внутренней энергии вовне. Светлая кожа должна быть блестящей и гладкой. Ее движения усиливают многочисленные дробные блестящие украшения, без которых часто немыслимо появление перед другими людьми, точнее сказать, на него накладывается запрет. (В списке приданого царской дочери в Угарите упоминаются 204 предмета одежды, золотые украшения весом около 15 килограммов[5]). Избыточность тела демонстрирует его связь с миром: съесть - означает, с одной стороны, присвоить, а с другой - приблизить формы собственного тела к природным - плоду, зерну. «Формы сильного тела дышат полнокровным здоровьем. Но нигде не подчеркнута мускулатура, не ощущается ни ребер, ни ключиц или лопаток, зато живот сделан заметно выпуклым. Моделируя формы тела искусно сглаженными поверхностями, ваятель стремился выразить внутреннюю жизненную силу человека - прану..., но не крепость его мышц»[6]. Напротив, неподвижный человек - лишь «мешок из мяса и костей»[7]. Витальная энергия как таковая не сопровождается целеустремленностью и рациональностью, важно ее наличие, подтверждаемое запахом.

Живое, источающее аромат тело порождает различные формы мира. В нем повсюду присутствует женская творческая энергия (например, принцип шакти в индуистской культуре). Даже мужские божества содержат в себе женское начало; человек полон присутствием женского и мужского одновременно. Если искать соответствующую метафору, то это тело живет и танцует, не смотрясь ни в какие зеркала. Наконец, говорить об идеале, с которым происходит сопоставление, здесь можно с достаточной условностью: ценна жизнь в ее проявлениях, а не предзаданность этих проявлений.

Осваиваемое тело накладывается на структуры пространства - в момент освоения последнего. Практически все культуры поздней первобытности представляют человека тождественным земле в целом, ее центром и границей одновременно[8]. Мифологическое сознание антропоморфизирует мир на уровне эмоций и чувств, а не только образов. Там, где земля бескрайна, почти бесконечным становится тело: в степи, в тундре [9]. Медиатором между ними часто выступают волосы, особенно девичьи, соприкасающиеся с землей или рекой[10]. Для оформления пространства собственной жизни человек прибегает к созданию условных границ даже там, где их нет: например, в аркаимских поселениях Южного Урала перед построением города в ряде «гладких» мест степи создаются насыпные холмы, под которыми город размещается, обычно на севере или северо-западе[11]. В нескольких километрах от него, в южном направлении тоже необходимо быть горе, позволяющей завершить ландшафт. Организованный в форме чаши, он ограждает человека от внешнего мира, не создавая ощущения несвободы. Напротив, между горами можно почувствовать себя спокойно и защищенно. Это пространство в большей степени сомасштабно человеку, не только психологически, но и телесно. Оно предельно отчетливо и просто в своем устройстве. В нем соблюдена мера широты и закрытости, потому оно не давит, но и не подталкивает вперед.

Еще лучше дело обстоит, когда горы есть, и они не высоки. Как поведет себя тело, если о дополнительном обустройстве ландшафта можно не задумываться? Скорее всего, на архаично-«восточный» лад.

3. Тело и связь с природой

Из выведенных нами первый способ освоения и переживания тела медленно, но неуклонно изымает из обращения какую-либо связь с природой или ее объектами, превращая осмысленное тело в самодостаточный эталон, по которому об этих объектах можно судить[12]. Тело внеприродно, быть может, даже надприродно - в небоскребе, стерильности и самодостаточности. По мере развития городской культуры Запада этот процесс становится еще более интенсивным, ибо город, с его рациональной планировкой, сам по себе противостоит природе, вдобавок телу не с чем сопоставить себя в нем. Отсюда легкость миграции, частота смены городов человеком, которую невозможно объяснить только относительной дешевизной мебели или бытовой техники, как это делали, например, западные немцы в середине 1990-х гг.

Второй способ поддерживает и воспроизводит связь тела мира и тела космоса не только психологически, но и магико-ритуальными практиками, например, окроплением кровью, буквальным либо условным. Все, что прошло через ритуал, - чисто, и оценивается соответствующим образом. При недифференцированности восприятия цвета красные элементы земли трактуются как заместители крови - главного жизненного начала (отсюда доминирование красной охры, глины и других красноватых красителей в раскраске тела). Земля тождественна телу, являясь также источником его сил. А все, что на ней возникает, неотделимо от нее, в том числе и город[13].

4. Проекция сказанного на города-заводы. Город как Burg и Stadt

Если учитывать сказанное при рассмотрении периода формирования городов-заводов в России XVII-XVIII вв., то возникает картина взаимодействия двух разных переживаний тела и ландшафта.

Первые государственные заводы в петровскую эпоху проектируют и управляют ими в основном немцы[14], представители первого из выделенных нами типов переживания тела и ландшафта. Вряд ли оценивают создаваемое как «город», ведь это монофункциональное поселение при заводе, который важнее прочего. Остальное - необходимые, но все же - придатки, сопутствующие механизмы. Подтверждением могут служить сохранившиеся каменные здания заводоуправлений на территории от Режа до Сима даже там, где не осталось цехов. Самое крепкое, самое надежное - это часть завода, который имеет значение лишь до тех пор, пока эффективно работает. Для них «город» и «завод» - это, скорее всего, совершенно разные явления, не предполагающие друг друга[15]. Город может производить все, что угодно, торговать, быть интеллектуальным центром[16]. Город в том виде, как его воспринимает Петр и его соратники, это крепость - der Burg, а также собственно город - die Stadt[17]. Burg - охрана и право, в нем феодал и армия. Stadt населен свободными гражданами, прежде всего, ремесленниками. Если вокруг чего-то, пусть даже названного поначалу Burg`ом (как в Екатеринбурге, который в большей степени крепость, чем завод), селятся беглые крестьяне, бывшие каторжники, местное население (воспринимаемое как «иноверцы», «инородцы»), то он автоматически теряет свою гендерную уравновешенность, превращаясь только в das Werk - производство, завод, для понимания отношения к которому вполне достаточно упомянуть хайдеггеровский по-став. Здесь все эффективно, функционально и сиюминутно, существуя до тех пор, пока приносит выгоду[18].

На такое пространство не распространяются законы городского устройства[19]. Оно - продолжение Werk, не разделимое с последним. К тому же «идеальный тип» городского тела не предполагает наличия в нем завода. Поэтому, если городу необходимо быть рационально спланированным для жизни в нем людей, то завод планируется не менее рационально - но с иными, производственными, целями. Город - это управление, право, рынок, кварталы, т.е. система, каждый элемент которой относительно самостоятелен и далеко не все непосредственно пересекаются друг с другом. Город чист - буквально, а не ритуально, вспомним хотя бы мытье европейских улиц щетками и шампунями. Город - это свободные Burger`ы, буржуа, те, кто при Burg, а не при Werk. Завод - единое живое тело, в котором все подчинено ритму его работы. В этом смысле жить «под трубой»[20] означает жить близко к заводу, продолжая ощущать связь с ним и в приватной жизни. Думать о благоустройстве Werk, наверное, можно. Но лишь в тех пределах, которые диктуются прагматическими соображениями организации и координации деятельности, не случайно многие здания на производственной территории являются образцами промышленной архитектуры. Они добротны и прочны, у них красивые пропорции и кладка. Склоны ближайших гор, разъедаемые ядовитыми парами, в пределы утилитарной ухоженности не попадают[21]. Съездить «в город» для человека, строившего первые города-заводы, скорее всего, означало съездить в столицу или даже в Европу, с ее регулярностью и чистотой.

Совсем иначе переживаются ландшафт и пространство носителями другого типа телесности, которых большинство. Для них «быть на земле» и «добывать из земли» - процессы тождественные, тем более что земля эта - «камень». Камень приоткрылся, показав свои богатства. Многие из них лежат в воде (первые металлургические заводы часто ставились для работы на «болотной» руде) либо выносятся ею к людям. «Если земля в экзистенциальном восприятии степного мира раскрывается как священное начало всякой жизни, то вода - это кровь Земли, непосредственный носитель ее сакральной сущности. Собственно вода - это и есть овеществленная жизнь, вечная в своих переменах»[22]. Руда, содержащаяся в воде, иногда даже меняет ее цвет, усиливает красноватый оттенок[23]. Таким образом, металл, в том числе и золото, - единороден воде как прародительнице и носительнице жизни. Они представляют собой проявления одной стихии, которая не иссякнет никогда. («Золотая лихорадка» совершенно противоположна по настрою). Эта стихия сопровождает человека на Урале с древнейших времен - так, в Аркаиме, возникшем во 2 тыс. до н.э., помимо печи для изготовления еды и печи для обжига керамических изделий, в каждом доме имелась печь для выплавки металла, тяга в которой усиливалась за счет близости колодца с холодной водой. Таким образом, если в аграрной культуре славян для человека значимее всего является единство ритмов его тела с обработанной землей, полем, подтверждаемое многочисленными ритуальными и праздничными действиями, то в культуре уральского региона ось связи уходит как бы «вглубь» земли. Человек не просто «приникает» к ней для того, чтобы набраться сил, но проникает в землю, соучаствует общему круговороту стихий, прежде всего, круговороту воды и металла. Место поселения уральца с давних времен отмечено вертикалями: вода стекает с гор, покрытых дремучим высоким лесом, отвесно падает с плотины или водяного колеса, выступает из-под земли вместе с металлом и камнями. Горизонт очерчен горами. Скалы или заводские трубы продолжают этот ряд. В отличие от эмоционально «холодной» (В.В. Кандинский) горизонтали, вертикаль «тепла» и активна. Работать, добывать, включаясь в общее движение, позволяют яма, шахта, завод с трубами - все то, чем полон Урал[24].

Располагаясь на реке и между гор, город-завод является для них центром космоса, устроенного природой по «мерке» человека-микрокосмоса. В случае, когда городу-заводу предшествует рудник, поселение вырастает в органической связи с рельефом: так в поселке Рудничном на Южном Урале дома располагаются «в беспорядке», без улиц, их разделяют «кварцитовые россыпи и лес». Изначальная связь между ними крепка, что не мешает ей быть подтверждаемой вновь и вновь в каждом действии человека[25].

Смешаный вариант картин города и тела представляет собой, к примеру, город Реж. При узнаваемой организации он строился разделенным на две части. Работать на заводе могли беглые крестьяне, местное население, практически кто угодно, не предъявляя документов. Первый год они проходили испытание, живя в землянках на левом берегу пруда, однако вряд ли жизнь в землянке воспринималась ими однозначно негативно, ведь в ней гораздо больше привычного и «теплого». Напротив, там, где кварталы выстраивались на манер городских, селили тех, кто уже «послужил» заводу. Сегодня это деление сохранилось только в топонимике.

Еще раз подчеркнем значение воды, без которой не возник бы город-завод, как и вообще всякий город. Небольшая горная речка перекрывается плотиной, образуя пруд. Вокруг него располагается город. Вокруг домов - горы. Концентрическая структура не только ставит главное в центр, но и соотносит между собой все уровни живого.

В этой системе координат завод, как и город, вырастают из природы, продолжают ее, не становясь оппонентами[26]. В отличие от горных городков Европы, предстающих, например, перед путником, спокойно спящими и неизменными фрагментами цивилизации, здесь всегда присутствует движение и возможность трансформаций. Умиротворенность не противоречит деятельности. Земля несет воду, вода несет металл, человек его обрабатывает (вероятно, это и составляет основу «ритуала»). Тело земли и тело человека находятся в постоянном соприкосновении, по ним циркулируют одни и те же жидкости [27]. От интенсивности процесса зависит состояние обоих, так что работать необходимо, и это ни у кого не вызывает сомнений. Работа не выделена из общего течения жизни, она просто сопровождает бытие и быт города-завода. Она эквивалентна дыханию, на которое обращают внимание только в моменты его затруднения. В чем-то она выводит город за пределы сугубо природного цикла, точнее сказать, расширяет его границы, поскольку не зависит от времени года, не вписывается в традиционные сетования по поводу «вечных уральских холодов». Под землей или в цехе не так осязаемы перемены. Кроме того, жизнь завода, города и человека неразрывны, их пропитывают одни ритмы, одни запахи. Та же земля, что открывает богатства своих недр, лежит на огороде или улице. Ее вид до поры не вызывает вопросов о чистоте или загрязненности - прошедшее через горнило человеческой деятельности не может быть «грязным», прежде всего в этическом (экологическом) плане. Земля дышит, город-завод дышит в унисон с нею. Следовательно, при объяснении экологии уральских городов-заводов нужно понимать, что дело не в лени как отсутствии деятельности, а напротив, в пронизанности этой деятельностью всей жизни города-завода. Точно так же видит и оценивает себя человек: начиная работать в раннем возрасте, он «изроблен» и не доживает до старости, но это лишь констатируется, с горечью, но без порицания.

Все описанные процессы ограничены кругом гор, высота которых - повторимся - защищает от внешних воздействий и в то же время не подталкивает к движению за горизонт. Внутренняя активность и динамика не выплескиваются за край чаши: передвигаются купцы, торговые люди, но не сами производители. Человек, сжившийся с землей, не торопится сменить место. Завод умирает - город живет.

Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 27.
[2] См. об этом: Лапорт Д. Non olet - не пахнет// Ароматы и запахи в культуре. Книга I. М., 2003. С. 557 - 571.
[3] Ле Руа Ладюри Э. Монтайю, окситанская деревня (1294 - 1324). Екатеринбург, 2001. С. 346.
[4] История эстетических учений. М., 1985. Т. 1. С. 84.
[5] См.: Вардиман Е. Женщина в древнем мире. М., 1990. С. 237.
[6] Тюляев С.И. Искусство Индии. М., 1988. С. 49.
[7] История эстетических учений. М., 1985. Т. 1. С. 95.
[8] Вариант уподобления земли телу животного описывает А.В. Головнев, но он может считаться производным, ведь речь идет о первопредке, тотемном звере. «Кожистая, шерстистая земля. Она подобна большому зверю, вернее, звериному телу, в бороздах которого текут реки, по коже которого идут тропы. (...) Ях (ёх) - жизненный мир, среда, к которой прикасается человек ногами, руками, взглядом, слухом, рыболовной ловушкой, пущенной из лука стрелой»// Головнев А.В. Говорящие культуры. Традиции самодийцев и угров. Екатеринбург, 1995. С. 260.
[9] См., напр.: Петров Ф. Н. Степная тревога: смысловое поле Аркаима. Челябинск, 2004. С. 65 - 66.
[10] См.: Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки; Бажов П.П. Золотой волос.
[11] Жить на горе свойственно тем, кто имеет оборонительные цели и хочет смотреть вдаль. Жить между гор - значит, жить мирно, уповая на защиту, которую горы дают сами по себе. Горы образуют своеобразное гнездо, относимое Г. Башляром к «образам, пробуждающим в нас нечто первозданное»// Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М., 2004. С. 91.
[12] Ср. о шахтерском городке: «Центральная часть Коултауна, длинная и узкая, лежит между двумя почти отвесными склонами. Главная улица, тянущаяся с севера на юго-восток, лишь короткое время бывает освещена солнцем. Многим жителям города редко приходится видеть восход или закат...»// Уайлдер Т. Мост короля Людовика Святого. День восьмой. Мартовские иды. Кишинев, 1990. С. 99.
[13] Показательна практика обнесения плетнем («оплетания») славянских поселений. Этот акт тождественен подпоясыванию, т.е. демонстрации принадлежности к культуре, отдачи себя под ее покровительство. Vs глиняных или сырцовых стен восточных городов.
[14] Ср. у Бажова: «То правда, что наш завод под немецким правленьем бывал. Года два ли, три вовсе за немцем-хозяином числился. И потом, как обратно в казну отошел, немцы долго тут толкошились. Не дом, не два, а полных две улицы набилось. Так и звались: Большая Немецкая - это которая меж горой Бутыловкой да Богданкой, и Малая Немецкая. Церковь у немцев своя была, школа тоже, и даже судились немцы своим судом. Только и то надо сказать, что других жителей в заводе довольно было. Демидовкой не зря один конец назывался. Там демидовские мастера жили, а они, известно, булат с давних годов варить умели. Про башкир тоже забывать не след. Эти и вовсе задолго до наших в здешних местах поселились».
[15] Подобное отчуждение места жилья происходило и в Европе. В «Поэзии и правде» И.В. Гете описывает путешествие по Рурской области, рисуя угольные разрезы как нечто бесконечно уродливое и чуждое для этой земли и людей. Правда, уголь наделен иными эстетическими и морфологическими характеристиками, чем руда, способная разогреваться, плавиться, течь, принимать новые формы.
[16] О разнице города и завода можно найти подтверждение у Гете в двух соседних фрагментах. «Городок на холме, красиво принаряженный последним герцогом, еще издали производит приятное впечатление; дома здесь выкрашены в светло-серый цвет, а различная их вышина придает многообразие общему виду. Посредине городка, на площади, застроенной солидными зданиями, стоит лютеранская церковь...»; «Радуясь, что есть кому излить свои жалобы, этот сухонький, дряхлый человечек, с башмаком на одной ноге и туфлей на другой,... тащился на гору, где стоял смолокуренный заводик, им самим и основанный и теперь, к величайшему его сожалению, пришедший в полный упадок. Здесь находился ряд сообщающихся печей, в которых каменный уголь очищался от серы, чтобы стать пригодным для производства железа (...) Теперь уже требовалась прибыль, а о ней не могло быть и речи»// Гете И.В. Собр. соч. Т. 3. Из моей жизни. Поэзия и правда. М., 1976. СС. 352, 355. (Курсив мой - Т.Б.).
[17] Обращаю внимание на противоположность родов слов по сравнению с русским языком, здесь крепость - мужского рода, а окружающее пространство рядом со стеной - женского.
[18] Конечно, любому человеку свойственно привязываться к месту, в котором прожил какое-то время. Однако основным мотивом привязанности может быть вовсе не связь тела и земли, которую мы пытаемся рассмотреть.
[19] О переходе от одного типа поселения к другому и «рудиментах» старой жизни: «Низинный вырос на месте Преисподней. Так называлась улочка, состоящая из крытых соломой, кособоких домишек на берегу ручья... Жили тут углекопы, что работали неподалеку в небольших шурфах с подъемниками... И домишки этих углекопов, сгрудившиеся то тут, то там по два, по три... вместе со стоящими на отшибе фермами...»; «Низинный» состоял из шести кварталов шахтерских домиков - два ряда, по три квартала в каждом, точно домино... Оба ряда расположились у подножья довольно крутого склона, и оттуда... видно было, как противоположная сторона долины полого поднимается к Селби»// Лоуренс Д.Г. Сыновья и любовники. СПб., 2004. СС. 25, 26.
[20] Иногда именно так называется часть города, как, например, в Карабаше, Челябинской обл.
[21] Показательно название горы Подсобная в В. Тагиле. Гора тоже «пособляет» делу.
[22] Петров Ф.Н. Степная тревога. Смысловое поле Аркаима. С. 72.
[23] Так, на возможное наличие золота в Березовском, по Екатеринбургом, указывал красноватый цвет воды, на который обратили внимание в конце XVIII в., во время строительства водоотводных каналов к озеру Шарташ.
[24] Интенсивность процесса подтверждает вошедшая в поговорку бездумная трата денег теми, кому «подфартило»: «В лучшем случае начиналась постройка домов. Обязательно каменных, необыкновенно толстостенных, двухэтажных»// Бажов П.П. Уральские были/ Соч. в 3-х т. М., 1986. Т. 1. С. 36.
[25] «Среди старожилов Порогов и Постройки до недавнего времени бытовало предание, будто при закладке Порожской плотины в ее тело был добровольно замурован живой татарин. Мотив предания - чтобы не разрывало плотину во время весенних паводков. Подобные предания или сказания имели хождение и на других уральских заводах, где были устроены запруды на горных реках. Разница лишь в том, что там закапывали в дамбу голову человека, а на Порогах - живого татарина»// Чернецов В.П. Саткинские легенды, сказания, были. Сатка, 2001. С. 224. Пороги - место постройки первой гидроэлектростанции в России в 1909 г. Примечтально, что добровольцем в легенде выступает именно «татарин», т.е. представитель местного населения.
[26] «По нашим местам ремесло, известно, разное. Кто руду добывает, кто ее до дела доводит. Золото моют, платинешку выковыривают, бутовой да горновой камень ломают, цветной выволакивают. Кто опять веселые галечки выискивает да в огранку пускает. Лесу валить да плавить приходится немалое число. Уголь тоже для заводского дела жгут, зверем промышляют, рыбой занимаются. Случалось и так, что в одной избе у печки ножик да вилки в узор разделывают, у окошка камень точат да шлифуют, а под полатями рогожи ткут. От хлебушка да скотинки тоже не отворачивались. Где гора дозволяла, там непременно либо покос, либо пашня. Однем словом, пестренькое дело, и ко всякому сноровка требуется, да еще и своя живинка полагается»// Бажов П.П. Живинка в деле.
Отсюда, вероятно, у П.П. Бажова так часто появляется мотив нахождения в теле «мокроты», жидкости, которую дала человеку гора. В свою очередь, эта тема близка даосской идее алхимической трансмутации металла в золото, возможная внутри организма человека и дарующая ему бессмертие. См.: Торчинов Е.А. Даосизм: опыт историко-религиозного описания. СПб., 1998. СС. 84 - 117.