Книга детства. 1993 (18)

Т. Быстрова

Дальше чередовались бросаемые и брошенные дома - с обитаемыми, именно отсюда уехали к детям наши соседи Авдотья и Яков, у которых было целых две избы - постарее и поновее, и была корова, мы покупали и пили парное молоко. Зачем уехали, пожалуй, и сами не понимали. Вряд ли за достатком, скорее, за удобствами. Сидели потом, наверное, у подъезда, бесконечно обсуждая измусоленные дворовые новости, а в деревне рушился и зарастал травой дом. Говорят, уже умерли, а были моложе бабушки. Заскучали, наверное... Над этой частью деревни потом кружились огромными плотными черными стаями галки и грачи, особенно по вечерам, так что неба было не видно. Мрачноватая получилась картинка, но не во все времена так было. Я помню, как мы договаривались о покупке молока за 30 копеек литр, как играли с детьми. Время трудно осязать. Кажется, это было не так давно.
Напротив них стоял, тоже под высоченными тополями, дом стариков Степана и Степаниды. Жили  неплохо, помогали сыновья. Степан, мрачный и неразговорчивый, иногда, выпив в нашей избе по какому-нибудь поводу стакан водки одним махом, неторопливо скручивал толстую самокрутку из куска газетной бумаги, затягивался, словно не замечая, что никто больше в доме не курит, говорил с непонятной мне усмешкой: «Ну, как живете, бабоньки?» - те покряхтывали да охали. Проведя такого рода беседу, он заводил разговоры с моим братцем, о рыбалке - потому что сам был рыбак и имел лодку, о жизни. «Что, городской, в клешах ходишь, а вот с заплатами?  - вопрошал он грозно все с той же ухмылкой, не нуждаясь в ответе, - Колхозник, что ли?» В его устах это было высокой похвалой, своего рода признанием. Можно было гордиться, услышав это, что ты стал здесь не чужим, что тебя принимают. И эти уехали, в село, к сыновьям поближе. Но позже, чем остальные.
Дальше стояли обитаемые дома, сначала их было три, потом два, потом один, самый ближний к магазину. За  магазином вправо уходил проулок, вернее, его продолжение, так что образовывалось нечто вроде креста, если представить план деревни: улица как вертикаль, проулок - горизонталь. Левую ее часть составляли избы, правую - столовая для  механизаторов, небольшой деревянный дом, даже чуть меньше обычной избы, с белыми занавесками на окнах и чистым крылечком. Они составляли яркий контраст с землей вокруг, потому что именно по проулку гоняли дважды, иногда четырежды в день  колхозное стадо к скотному двору и обратно, земля была разбита сотнями копыт, усеяна лепешками, разъезжена тракторами: пройти на своих двоих невозможно, только устанешь и вывозишься. Существовало когда-то небольшое стадо телят. Телятник  тоже  находился в конце этой части проулка, недалеко от конюшни и скотного двора. Потом все исчезло: и телята, и их дом. Особенно быстро разрушилась крыша, на ней продолжали жить галки и вороны, кружили зловещими стаями. Проулок обрывался в поле, четкой границы и здесь не было.
Некоторые избы разрушались очень быстро, незаметно, некоторые стояли подольше. Из них ничего не брали, все оставалось так, как оставили хозяева, и мы не ходили в них играть, жутковато было. Только позже, когда деревня опустела, в последний приезд, мы увидели следы разбоя и безобразий, впрочем, вполне оправданных экономически, - вынутые стекла, вывороченные печные плиты. Все меньше становилось стариков, все реже к ним приезжали в гости внуки, мои сверстники.

Наверху, ближе к правлению и клубу, дома стояли гуще, там жило больше молодых семей, относительно молодых, конечно, особенно на мой тогдашний взгляд. Отмирало как бы с концов, с заулка и снизу, верх держался еще какое-то время.
Деревня заканчивалась зданиями клуба и конторы, стоявшими перпендикулярно к остальной улице. Прежде контора размещалась в старой избе по соседству, потом там устроили склад, построили другое помещение, просторное, сухое, уютное, хотя бы в сравнении со старым. Его обнесли невысоким заборчиком, устроили какое-то подобие клумбы, поставили скамеечку у входа и две лавки на крыльце для курящих и поджидающих, стенд социалистического соревнования с вылинявшими на солнце лозунгами. Внутри, в дальней части, находился кинозал, а по сторонам одинаковые по величине и конфигурации помещения конторы и библиотеки. Рядом был небольшой  домик, в котором вела прием медсестра, - когда распорядок приема еще существовал.  Сразу за всем этим начиналось поле, большое, проходящее поверху над всеми угорами до самого дальнего леса. Чуть левее, между проулком и верхней частью деревни, было нечто вроде машинного двора, по крайней мере, именно туда ставили комбайны и трактора во время полевых работ, там лежали запчасти и стояли большие  металлические цистерны с горючим. Вправо от конторы располагалось деревянное  здание начальной школы, выкрашенное светло-коричневой краской, с грядками и ровными рядами кустов по сторонам. Между школой и конторой шла дорога к следующей деревне, к Балунцам. По ней можно было добраться и до райцентра, выходило значительно быстрее, но пользовались ею не всегда, потому что шла по полям, часто была размыта. Бабушка рассказывала, что они ходили этим путем в школу, даже когда дороги не было, прямо по полям. Мне всегда хотелось попробовать дойти пешком,  но не довелось: то погода плохая, то уже установился ритм деревенской безмятежной жизни, и лень из него выбираться. За школой находился небольшой зерноток, к которому приравняли нашу деревню в качестве точки на географической карте, когда не осталось жителей. Не знаю, что из этого получилось. Хозяйственные проекты всегда были грандиозными, и деревня жила в их ожидании, в ожидании того, что придут откуда-то люди, и начнут все менять, и исчезнет оторванность от мира, эта бремя безнадежного существования. Люди приходили и уходили. Однажды искали что-то в земле, поговаривали алюминий, прямо в поле напротив наших окон, сказали: нашли, но недостаточно для разработок. Свинокомплекс, позже исчезнувший, я уже упоминала:  воду отравили, а жизнь так и продолжала катиться по-прежнему. Рядом с селом возвели огромные бетонные отстойники, очистные сооружения то есть, но функционировать они так и не начали. Деревня была - как трясина, все затягивала, все глушила. В этом была ее сила. Ее умение не воспринимать ничего инородного - несмотря на тягу к нему. Цивилизация отступала - первобытность оставалась, патриархальность бытия.
На гору, в клуб, а именно - в библиотеку, я ходила очень часто, и возвращалась с полными руками, точнее, мешками. Лет с десяти посещение библиотеки и возможность много читать стали одним из главных мотивов для поездки в деревню вообще. Времени хватало,  потому что домашними делами меня в отличие от сверстников особо не загружали,  иногда, в дождь, когда выйти было некуда, а из-за грязи и непогоды, частых даже в июле,  порой попросту невозможно, я читала до одури, до шума в голове, до немогу. Библиотека по тогдашним временам была роскошной. Ее составила в первые, еще наполненные юношеским энтузиазмом, годы приехавшая по распределению библиотекарша Оля, маленькая, черненькая, с выразительными темными глазами. Молодые специалисты, чаще почему-то специалистки, первое время изо всех сил сопротивлялись всесокрушающей косной силе деревенского уклада, даже если сами происходили из небольших районных городков. Они носили высокие шиньоны, перевязанные яркими косынками, и туфли на высоких тонких каблуках, и бесстрашно  карабкались под зонтиками по раскисшей грязи, потуже затянув на талии пояс плаща-болонья и прижимая к груди, чтобы не промокла, квадратную сумку на коротком ремешке. У них были тонкие девичьи голоса и большие беззащитные глаза, отсутствие знаний и большое всепобеждающее желание уехать. Медсестра, например, всегда советовала ставить градусник и прописывала лекарства на уровне квасных компрессов и аспирина. Ей, бедняжке, было невдомек, что температура может происходить не только от простуды. Но старухам хватало дружеского участия и процедуры измерения давления, большего не требовалось. Потом, слегка пообвыкнув, они начинали все реже навещать родителей, потом выходили замуж за механизаторов, рожали детей, незаметно меняли обувь на тапочки, а шиньоны на практичные хвостики, подсыхали от извечной домашней круговерти, становились чуть ниже ростом и пронзительнее, ругали пьяниц-мужей в дни получки и по праздникам, все чаще обращаясь к неиссякаемому источнику русской устной речи. Кажется, они не жалели о случившемся, превращаясь из чужих и пришлых в своих, тутошних. Хотя, если бы им удавалось быть последовательными и сохранять энтузиазм тех дней, когда деревенская жизнь казалась настолько монотонной и скучной,  что спасти могла только работа, то для работы были поистине неограниченные возможности и такие же бесконечные горизонты, особенно для библиотечной, потому  что село имело здесь кое-какие преимущества: выписанные книги приходили, их никто не читал, фантастику, зарубежную и русскую художественную литературу, собрания  сочинений разных авторов, подшивки всевозможных журналов. То, что в городе по  всяким причинам до читателя не доходило, здесь было фактически в полном моем  единоличном распоряжении, тем более, что бабка Хавронья работала в клубе уборщицей,  у нее были ключи, и она могла впустить меня туда, даже если Оля занималась огородом или была в отъезде. Можно было сидеть в душноватой и прохладной комнате часами, обшаривать стеллажи, выискивая книжные редкости и изучая имена, откладывать, перебирать, читать прямо здесь же, забыв о времени. Никто не мешал, было тихо и очень уютно. Сюда редко заходили люди. Еще реже они заходили за книгами. Я не слишком разбиралась в мировой литературе и брала прежде всего то, о чем упоминалось в других книгах: в "Двух капитанах" - Диккенс и Урия Гип, например, - таинственные фразы, звучащие,  как пароль. Литература сама составляла путеводитель по  ней, нужно было только успевать читать. Я чувствовала себя крезом, сказочным набобом, обладателем несметных сокровищ. И побаивалась, что кто-нибудь, кроме меня, может постичь их ценность, подобно Скупому рыцарю я никого не желала допускать до них.  Слава Богу, конкурентов не было, даже в лице самой библиотекарши. Большая часть книжного образования получена именно благодаря Оле, спасибо ей.

Предыдущая ... Следующая