Книга детства. 1993 (7)

Т. Быстрова

Село заканчивалось, среди луга начиналась дорога, каждый год немного по-разному. Ее запахивали, потом прокладывали заново, поэтому начало ее терялось среди кочек и трав. Искали. Бабушка несла рюкзак и сумки, я помогала, чем могла, со временем все больше. Мы намечали ориентир для остановки и шли неуклонно до него, даже если было тяжело. Сначала мимо загона для скота, мимо старых берез, по ровной дорожке. Потом первая горка и первая балка, короткая передышка, вторая горка, подлиннее и покруче, лог, густо заросший малинником, черемухой и рябиной. Новые запахи и звуки, навоз, мокрая утренняя трава, зеленое поле, белая и желтая аптечная ромашка, подорожник, розовый вьюнок, тянущийся плетьми вдоль обочины, щебет птиц и звон кузнечиков, какая-то хищная птица в вышине. Идти приятно, потому что еще рано и нежарко, еще утро, а прожитый день кажется таким длинным, таким наполненным. После второго перехода можно отдохнуть в тени на бревнышке, но за ветром в тишине не дают покоя комары, долго не рассидишься. Я перекусываю чуть-чуть, ищу раннюю землянику, которая пока цветет, бабушка не ест в томительном предвкушении встречи с домом, не в смысле, что нас ожидает роскошный обед, нет, скорее всего, о приезде толком никто не знает, его срок сообщен был приблизительно, к тому же обе бабушкины сестрицы не умеют читать и соседки тоже не каждая. Бабушка волнуется, до самой последней минутки, пока не пройдена вся дорога. По той же причине она не спит в поезде, ведь всю долгую зиму, всю весну она ждала и считала дни, невозможно, чтобы какая-нибудь мелочь испортила или оттянула радость свидания с домом.

Уже в первые минуты она преображается, ей здесь хорошо, это видно. Она видит каждую мелочь, замечает любое изменение, ликует - негромко, внутри, родина, родина, хотя, может быть, без громких слов, она чувствует это. И летит, и отдыхает душой. Не нужны лекарства, потому что не скачет давление. «Воздух лечит», - говорит она всегда. Воздух действительно необыкновенен, это чувствую даже я, втягивая его своим детским, ничего еще не понимающим носом. Много сил, и все осуществимо, и никакой труд не кажется в тягость. Она несет наш багаж километр за километром, а дома нам помогал отец, покряхтывая при этом.

После небольшой передышки предстоит затяжной подъем, на котором придется попотеть. Зато удивительный чудесный вид откроется сверху, петляющая в лугах узкая река поблескивает на поворотах, темнеет лес за нею, настоящий дремучий непроходимый лес, уходящий в глубину километров на семь, куда в июле мы пойдем за черной смородиной, а в августе за малиной, там живут большие звери, можно наткнуться на лежку лося и следы кабана, говорят, есть и волки. С высоты он кажется узкой полоской, за ним снова видны поля, серые шиферные крыши далекого совхоза, того самого села Богородское, куда всегда идет наш автобус и где мне побывать не удалось, а любопытно было очень. Там живет какая-то дальняя родня. Видны и село, из которого мы вышли недавно, и его окрестности, и наша дорога, и покатый луг у реки со стадом коров.

Высокие могучие тополя оповещают нас о последнем рубеже, это соседняя деревенька со смешным названием Шаньгинцы. «Корманенки, Игнашонки, Саламаты, Балунцы, Ярославцы, Городилёнки, Шаньгинцы», - перечисляет бабушка, для меня это звучит, как считалка из таинственных манящих полупонятных слов. Мне все здесь нравится. Я знаю, например, что между двух тополей прячется турник и всегда мечтаю забраться на него, но время торопит, мы, как всегда, проходим мимо и вступаем в деревню, которая стоит одним долгим рядом вдоль дороги, те же сирень и черемуха в палисадниках, те же герань и ванька-мокрый на окнах, черно-желтые, с сизым отливом в хвосте и на крыльях, петухи, пестрые курочки в глубокой придорожной колее, куда хозяйки выливают отходы и использованную воду, знакомые дома, первые знакомые лица. Здесь, когда я была маленькой, встречались дома и попросторнее, и поухоженнее, чем даже в нашей деревне, год за годом проходя мимо них, мы видели неумолимую разрушительную работу времени, которой никто не мог противостоять. Желтая и голубая краска на стенах изб блекла, кособочились под сыростью рамы, облупились наличники, все меньше цветов, все больше брошенных домов и заросших крапивой и лебедой огородов. Трава, что называется, перла, ползла и ползла ввысь, - «что ты хочешь, здесь ведь земля как пух, сколько силушки в себя впитала?» - вопрошала бабушка, глядя на непроходимые заросли маков в огороде напротив нашего дома, когда соседи уехали из деревни; маки были пушистые и мясистые, на толстых высоких стеблях, каких не вырастало даже на клумбах городского дендрария. Растительность тянулась к небу на этой благодатной, слезами и потом политой, землице, а дома врастали в землю, сливались с землей и исчезали. И исчезли. Умирание шло медленно, незаметно и неотвратимо, но тогда мы не задумывались над этим. Лишь отмечали изменения, просто так, для себя.

Дорога выводила на последний отрезок пути, долгий пологий спуск посреди поля, параллельно реке, текущей здесь, вопреки своему обыкновению, почти прямо, без петель и поворотов вспять. На узком пространстве поля между рекой и дорогой сеют - не каждый год - ячмень, овес и горох, если и нынче это так, то будет близко ходить за подножным кормом. Подкормка для коров подкармливает и радует заодно всю деревню, рвут горох, в основном, детишки, потому что это колхозное добро, и собирать его кому попало как бы невозможно. Ребята его собирают в подсобную посудину или просто за пазуху, несут домой, предварительно наевшись сами. Пока все цветет, лиловатые и белые цветочки свисают с нежно-зеленых недлинных мягких стеблей, усики обвиваются вокруг надежных устойчивых побегов ячменя, метелки овса только собираются выбраться на белый свет из своего прочного кожистого укрытия. В широченной колее, расплывшейся во время дождя, да так и высохшей на солнышке, как в котле, пенятся-кипят мелкие ромашки, подорожник вольготно раскладывает внушительных размеров листья вдоль самой дороги, не боясь полупьяненького шофера или лихого тракториста, и отражается небо с облаками. По узенькой кромке невысокой мелколиственной травы по ту сторону ароматного нашего детского поля хорошо бегать босиком, она так мягка и шелковиста, так приятно щекочет ноги, что можно не обращать внимания на мелкие колючие комочки глины, врезающиеся в подошву и застревающие между пальцев. Здесь, вдоль реки, идет еще одна, полузаросшая травой дорога, выходящая позади деревни, из залужков (залужки - целое и самостоятельное слово, несет в себе «лужки», огороды то есть, поэтому я не знаю точно, нужен ли дефис), и тянущаяся до наших залужков. Ею пользовались нечасто, это был своего рода запасной вариант на случай большого ненастья, основная дорога не выдерживала больших дождей, превращаясь в сплошное месиво, ни проехать, потому что грязь облепит и засосет, ни пройти, потому что к концу первого километра уже недостает сил выдирать ноги, увязшие по колено, вытряхивать глину из сапог, выискивать взглядом неразмокшее или - неглубоко размокшее - местечко, ставить туда с опаской ногу и отдирать снова от жадной липнущей красной земли. Травка спасала, удерживала форму и не давала проваливаться в грязь. Иногда и вторая дорога не выдерживала натиска непогоды, зарастал грязью узкий мост, становился все более скользким и небезопасным, тогда на смену на какое-то время опять приходила первая. Годы в деревнях отмечаются по выдающимся событиям. У нас вспоминали год, когда один тракторист в подпитии умудрился проехать мимо моста и уронить трактор в речку. И сам без повреждений обошелся, и дороге дал отдохнуть, снова подзарасти травкой.

На самой верхушке холма, на стыке деревни Шаньгинцы и «запасной» дороги, стоит невысокое дерево с круглой кроной, как бы зовущее присесть, отдохнуть. К нему, как и ко многим другим деревьям, предметам, домам, меня всегда тянуло подойти, особенно после зимней разлуки и долгого пути, но так и не получилось, не пришлось, оно стояло в стороне от постоянных наших маршрутов, а для специального похода не оказалось повода. Потом, через несколько лет, в дерево это ударила молния, остался обгорелый пенек, изменив привычный облик горизонта, мечта растворилась и исчезла сама собой. Весь холм был чрезвычайно опасен во время грозы, а грозы случались часто. Бороздки от молний, вошедших в землю, не зарастали травой, рассказывали каждый год, что недавно убило теленка или лошадь, а самая печальная и страшная история была связана со смертью девочки, только-только закончившей десятый класс. Я ее знала. У нее была очень белая, не на здешний манер, кожа и нежный румянец на щеках, светлые, слегка вьющиеся волосы. Говорили, что в гробу, одетая в белое платье и в цветах, она была совсем, как ангел, невеста Божия. Бабки утирали глаза, хотя при жизни вряд ли обращали на нее внимание. Как объяснить избирательность смерти?..

От дерева к реке холм круто падает вниз, там растет земляника, но не наша, шаньгинская, она очень рано поспевает, грея бока на солнышке целый день и в стороне от людских путей на открытом со всех сторон угоре, и достается пастухам, выгоняющим скот поближе к дому, чтобы не бегать весь день туда-сюда, отвлекаясь по хозяйственным нуждам. Негласное разделение территории очень отчетливо заметно повсюду: в лесу, грибном или ягодном, в том, куда выгоняют стадо, где рыбачат, где гуляет молодежь. Наша деревня расположена под углом к соседней, это расположение диктует горка, на которой она стоит, из окон видно далеко, народ может посматривать, как соседи, часами не разгибаясь, собирают землянику, обсуждать виды на урожай и завистливо вздыхать, но никто не пойдет туда сам. Я была лишь однажды, в один из последних приездов, в ожидании, когда брат закончит рыбачить, и то - под вечер, во внеурочное для сбора ягод время. Не от боязни, но как бы по правилам. Это, видимо, что-то на уровне генетической памяти, с тех времен, когда жители одной деревни строго следили за тем, не нарушают ли границы их территории соседи из другой. Бабушка говорила, что за рекой опасно было собирать ягоды, потому что корманенки (жители деревни Корманенки, как вы понимаете) могли поймать и отобрать все до последней капельки, еще и побить впридачу. Сейчас противоречия немного сгладились, но правила поведения остались. Табуирование места...

Только по части земляники на горе и можно позавидовать нашим соседям, потому что все остальное проигрывает в моих пятнадцатилетних глазах, не выдерживает сравнения, такая вот местечковая гордость, квасной обоснованный патриотизм. Речка дальше и беспокойнее, леса поблизости нет, все за пару километров, местность ровная, как стол, ни поиграть, ни спрятаться... А у нас есть глубокий лог посреди огородов, там растут черемухи и тополя, можно карабкаться и прятаться сколько душа пожелает, и есть светлая и уютная березовая роща прямо за околицей, куда без опаски можно сбегать без взрослых, посидеть на травке, глядя на поле и речку, или набрать, не удержавшись, крепчайших скользких бычков, которые потом все равно придется выбросить, потому что за достойные грибы их здесь никто не желает принимать. Можно уйти далеко в луга, тянущиеся вдоль реки по ту сторону деревни, просто идти вперед и знать, что вокруг никого нет. Не видеть ни единой живой души по сторонам, кроме лошадей, пасущихся в загоне. Населенные пункты оставались в стороне, дорога к ним резко уходила влево, и огромное бескрайнее пространство от огородов до самого горизонта, за исключением разве что времени покоса было безлюдным. И наоборот, для любителей общения, магазин, и клуб, и библиотека - все это находится в нашей деревне.

Река густо зарастала ивняком, кажется, с годами его становилось все больше, сверху видна не столько вода, сколько серебристо-зеленая ивовая лента. На поворотах, на глубине, где вода не столь быстра, растут желтые кувшинки. Вода, коричневато-серая, редко отражает небо. Еще более частым и высоким кустарником окружена маленькая речка, не имеющая названия, речка и все. Она впадает в реку Косу у самой нашей деревни. Когда-то после войны ее пытались запрудить и выращивали рыбу, мама еще помнит эти времена. Потом упор на самостоятельность - свой пруд, своя маленькая электростанция - кончился, вода ушла, осталась заболоченная низина размером с прежний пруд. Никто туда не заходил, кроме больших грязно-розовых свиней. Козы щипали ивовые ветки.

Дорога и речка, которую она пересекала (мост из толстых бревен постоянно рассыпался и по нему иногда небезопасно было ездить, но все же ездили), ограничивали вторую половину поля, более обширную, тянущуюся до дальнего леса. Там садили обыкновенно рожь, и в июле поле густо синело васильками, глядя на которые мы только недоумевали: неужели сорняки могут быть такими красивыми. Ни дорожки, ни тропинки через поле не было. Только комбайны в течение нескольких дней утюжили его взад-вперед, когда начиналась жатва, и исчезали, оставляя за собой колючее желтовато-коричневое пространство. В остальное время все было тихо и безлюдно, кружили вороны и галки, оранжевыми закатами полыхали вечера. Поле колыхалось на ветру волнами, лишь столбы электропередачи и несколько небольших зеленых островков кустарника не давали ему окончательно уподобиться водной пустынной глади. Наверное, это странно, когда нечто постоянно находится перед глазами и в то же время оказывается как бы за пределами досягаемости. Но так было, и это не удручало, а казалось совершенно естественным. В одном таком лесочке, довольно далеко от деревни, на отшибе от всех дорог, хоронили скот, если умирал от болезни.

За полем стоял темный хвойный лес, густой, непроходимый, почти такой же, как заречный. Туда в августе ходили за малиной, с ведрами и большими корзинами, надолго, на целый день, выходили рано, шли часа полтора, продирались сквозь бурелом и огромную крапиву. До сих пор удивляюсь, как деревенским бабам хватало сил на все, на детей и стирку (этим, правда, никто слишком себя не утруждал) и работу в колхозе - доярки, например, ходили на ферму трижды в день, иногда обеденную дойку проводили прямо в поле, чтобы не гонять напрасно коров, вечером возвращались домой затемно, все за символическую зарплату, и еще свой огород, поливка, собственный скот, домашние заготовки. Но сноровисты и выносливы были невероятно, собирали по два ведра малины, высвободив день, - и по необходимости, и с радостью, вычерпывая лето до донышка. Уверена, что горожанке, какой бы крепкой и неприхотливой она не была, никогда не догнать деревенскую жительницу по части сбора ягод. Возможно, чище и аккуратнее, но быстрее, а главное - дольше и без перерыва, без глотка воды, - никогда.

Малина росла между больших трухлявых стволов упавших деревьев, наступить нельзя, обойти некуда, носились тучи комаров, жужжали мухи и оводы, поэтому одевались идя в лес основательно, резиновые сапоги, спортивные трикотажные штаны с отвисшими коленками, сверху плотная юбка, фартук спереди защищает ноги от крапивы, на нем болтается бидон или корзинка, чтобы обе руки при сборе были свободны. Плотная куртка или старый пиджак, платок на голову, в общем, замерзнуть трудно. Выходили обычно спозаранку, день разгорался постепенно. Становилось тепло, налетали мухи и комары. Для борьбы с ними все оставшиеся открытыми участки лица и руки мазали чем-нибудь пахучим, специальной мазью от насекомых, возраст которой исчислялся десятилетиями и добавлял шарма. Аромат такой, что сам себя пугаешься. Комары оказывались смелее и нападали вовсю. Больно кусалась крапива. Ломались прогнившие коряги под ногами. Их не замечали. Отводя мешающие ветки собирали обеими руками ягоды, потому что так быстрее, сноровистее. Устанавливали бешеный темп, соревнование шло и с самими собой, быстрее, еще быстрее, еще бидончик, еще. Азарт захватывал. О времени забывали. Это была не борьба, скорее, игра. Отдых особого рода. Ничто не пугало и все было загодя знакомо. Все значил этот день, который кормил год, это чувство, что сегодня, если повезет и если постараться, зимних хлопот станет несколько меньше, добавляло самоуважения. Этот сохранившийся страх перед голодом ощущала в том числе и я. Он перекрывал на короткие время все остальное. Взрослых, конечно, хватало на более длительные усилия. На открытом пространстве, на жаре,  потели и не замечали этого. Собирали целый день, набрав корзину доверху, утрясали, чтобы заполнить еще, чтобы ягода (всегда говорили именно в единственном числе: «ягода») не утряслась по дороге домой, чтобы ноша не оказалась неполной. Перекусывали на ходу куском черного хлеба, запивая квасом из бутылки, ягоды при сборе не ели никогда, даже не пробовали. Потом, набрав полные корзины, выходили из леса, устраивали продолжительный отдых, проветривали сопревшие ноги, вытряхивали портяночки, умывались в речке, перебирали ягоды, снимали все, что можно, шли домой с полными руками. Собранное всегда тщательно закрывали сверху, не из практических соображений, а чтобы не увидели, сколько, и не догадались, где обнаружены в этом году ягоды, вдруг опередят назавтра конкуренты, а ведь можно успеть еще разок сбегать, с утра. Очень редко делились этим секретом, но молва разносилась молниеносно, а информация была точной: деревенские детективы умели работать с деталями. Из  малины варили варенье, сушили ягоды на солнце или в печке на больших железных противнях, а также делали на листьях подорожника круглые лепешки сантиметров шесть-семь в диаметре и высушивали в печи. Их можно было грызть сразу или сохранить на случай простуды. Еще делали так: на большой чистый лист подорожника, мясистый и сочный, - а они все были такими, - клали землянику, заворачивали ее наподобие пирожка и ели сырым. Меня этому научила бабушка, при возвращении домой после сбора земляники отсыпала горсточку на угощение, вспоминала, что в детстве они тоже «пекли» такие пирожки. Еще ягоды заливали молоком, но не слишком жидко, и хлебали ложкой, закусывая хлебом. Хлеб при всех обстоятельствах оставался основным питательным компонентом: баба Маня утверждала, что без хлеба арбуз не арбуз, попробовав их однажды в гостях у дочери. В деревню такие деликатесы не завозили. Но вернемся к малине и лесу.

Предыдущая ... Следующая

10.08.1993