Книга детства. 1993 (6)

Т. Быстрова

Этот мир начинался ранним ранним утром, почти затемно, перед рассветом, мы приезжали всегда одним и тем же, ленинградским, сто девяносто третьим, поездом, к первому автобусу, чтобы успеть добраться до обеда, устроиться, договориться о покупке молока, словом, сделать все, «чтобы день не пропадал», и, полусонная, я шла вместе с бабушкой и другими немногочисленными пассажирами от вокзала до автостанции (оставаясь одним и тем же, вокзал всегда казался маленьким и грязноватым в день приезда и, напротив, внушительным и ухоженным, чистым и очень цивилизованным при возвращении). Светало, розовая полоска появлялась чуть выше горизонта, но солнца еще не было видно, в низинах висели клочья тумана, было прохладно, но не зябко, возможно оттого, что бабушка надевала на меня все взятые с собой теплые вещи, чтобы меньше было нести. Потом, в течение дороги, они слой за слоем снимались и исчезали в рюкзаке.

Ветки малины с зелеными маленькими ягодами высовывались из палисадников, презирая несвободу, иногда на улице их оказывалось значительно больше, чем на огороженной территории. Запах копоти и смолы, рельсов и паровозов, этот специфический и любимый всеми нами в детстве запах железной дороги, лета и путешествия постепенно уходил, сменялся другим, каким-то очень свежим и чистым, запахом тумана и росы, молодой травы, недавнего короткого дождя, сбившего в маленькие комочки пыль на обочине дороги. Молока и тишины, дома. Здесь было тихо, светло и устойчиво, одни и те же вывески на магазинах из года в год, и товары, выставленные в витрине, и замки на дверях, и заборы, и широкие доски, проложенные вдоль дороги вместо тротуара, обросшие со всех сторон подорожником и мелкой темно-зеленой травкой. Загорелые, по особому, не по-городскому, одетые люди - бабы в когда-то темно-синих сатиновых халатах, толстых красных и зеленых полушерстяных платках и резиновых сапогах или галошках на босу ногу, мужики в серых «пинджаках», иначе не назовешь, с вытертыми локтями и бахромой по низу рукавов, стекались затемно к автостанции, еще закрытой, садились, кто на скамью под навесом, кто на мешок, кто на траву, и ждали часа полтора-два появления кассирши и первого автобуса. В этом для меня было что-то от ритуала, тогда я не знала слова, теперь могу назвать, потому что несмотря на расписание и хорошую погоду всегда находились скептики, утверждающие, что транспорта сегодня не будет вовсе или что он опоздает, что дорога плоха, что вчера так оно и было, и все остальные заражались их опасениями, волновались, высказывались бесконечно «за» и «против» и, тем не менее, держали исправно очередь, волновались, что им не хватит билетов, что не войдут в автобус, не сядут, не доедут. Мы соучаствовали. Поэтому погулять и осмотреться в эти первые часы никогда не приходило в голову - раз автобус может опоздать, то ведь может и раньше назначенного времени прибыть, рассуждала я. Иррационализм происходящего не вызывал никаких вопросов: расписание есть, на стене, в жизни же мало ли что может случиться. И действительно, народ набивался в маленький ПАЗик так плотно, что запотевали стекла, а на метровых ухабах можно было ехать, ни за что не держась.

Утро разгоралось, бабы выгоняли скот, появлялись мопеды и мотоциклы, потом трактора и грузовики, кричали петухи. Часов в шесть начиналась суета, бег за тормозящим автобусом и погрузка. Набивались в тесный, непременно пахнущий бензином ПАЗ, вставали в проходе, на билеты и номера мест, которыми так были озабочены прежде, никто при этом внимания уже не обращал, важно было втиснуться. Автобус, покряхтывая, отъезжал с плохо заасфальтированной пыльной площади, покидая, словно с сожалением, последний кусочек цивилизацией затронутого пространства и выкатывался на грейдер. Город Зуевка, где все это происходило, превосходил обычное село только размерами, ничем прочим внешне от него не отличаясь. Был колхозный рынок, работавший не как теперь, а с самого утра, побольше магазинов и разных инстанций. Рядом со станцией - столовая, значит, можно поесть, не готовя. Иногда заезжали гастролеры из областного центра. Местная футбольная команда играла с другими командами таких же маленьких городков, в которых не было высоких домов, тротуаров, газоснабжения и общественного транспорта.

В автобусе все постепенно утрясалось и успокаивалось, начинался медленный, но отнюдь не размеренный путь, сначала по разъезженному сверх всякой вероятности грейдеру, между высоких ухабистых обочин, алчными языками вонзающихся в придорожный лес, потом по глине, гладкой и твердой в сухую погоду, позволяющей почувствовать всем телом каждый комочек и каждую неровность по колесом, скользкой, как масло, после дождя. Последнее случалось чаще. Колея оказывалась такой раскатанной и глубокой, что автобус ехал, скорее, на собственном днище, чем на колесах, а на ровных покатых участках терял управление и скользил боком. Народ только покряхтывал и незлобно матерился. Меня мутило от запаха бензина, тесноты и тряски, чтобы отвлечься, я внимательно смотрела сквозь забрызганное коричневое стекло на умытый проснувшийся лес, могучие коряжистые елки, раскидистые березы на отшибе, с ветвями, свисающими до самой земли, на разноцветные поля, на цветы и облака. В июне цветов было немного, только начинали проглядывать ромашки, толпились свежие светло-зеленые листики мать-и-мачехи с пушистой изнанкой, все только начиналось, поднималось. Обратно нас сопровождали пижма и белесый иван-чай.

Вдоль этой дороги редки деревни, и ни одна, из тех, что мы проезжали, не была расположена так удачно, как наша, на крутой горке над рекой, вблизи леса. Но местность всюду чудесна, небольшие лесочки и поля чередовались бесконечно, линия горизонта скрывалась завесой прозрачного воздуха, так далека она была, за полем и лесом виднелись следующие лес и поле, дальше и дальше, все с тою же четкостью, только уменьшаясь в размерах, бездонно голубело небо, не слишком высокое, но какое-то очень круглое, ощутимое, облака выстраивались в нем ровными грядками, плотные, пухлые, осязаемые. Мир был трехслоен: земля, облака, небо, а между ними находилось нечто, составляющее немаловажную часть и связывающее воедино, этот особенный северный свет, льющийся как бы отовсюду, без видимого источника, этот светлый воздух, прозрачный и плотный. Три этажа не сливались даже на горизонте, вернее там, где ему следовало быть, так и соблюдая каждый свою особость. Мир казался шаром, сферой, земля слегка приподнималась по его краям, небо, напротив, приспускалось.

Автобус плелся еле-еле, безвольно перемещаясь по прихотливой колее. Ближний план проплывал неторопливо, дальний стоял на месте. В общем, при такой скорости вполне хватало времени для того, чтобы разглядеть детали. Поля и деревеньки в это время стояли безлюдными, гуляли по улицам куры и гуси, кое-где паслись привязанные к колышкам телята и бродили кучками козы. Пестрое маленькое стадо коров неподалеку от деревни сопровождали дети и женщины, чаще пожилые, два-три человека и собака. Серовато-белые длинные здания скотных дворов пыльными окнами смотрели по сторонам на кучи навоза и грязь, на крышах сидели галки. Стояли, покосившись от ветра и времени, сараи для сена. Кривоватые заборы живописно тянулись по задам деревень - «лужки», где пасся мелкий домашний скот. Попадались потерявшие цвет трактора без боковых стекол, тележки, комбайны и косилки, какие-то железные штуковины, брошенные деревянные катушки из-под кабеля, ребристые резиновые покрышки, бетонные блоки, уже частично утратившие форму. Серебристые силосные башни выглядели пришельцами из другого мира. Все, что было на этой земле, казалось не делом рук человеческих, а естественным ее продолжением и порождением, поэтому мрачного или печального впечатления не случалось никогда, даже в глухой дождь и серо-коричневую сырость. И не было ощущения грязи, так часто преследующего нас в современных городах. Мокрые тучи висели где-то в вышине, не давили, не прижимали к земле. Или всему причиной детство, счастливое умение некритично видеть мир?..

Я с нетерпением ждала нашей остановки: машинный двор, молокозаводик, школа и школьный сад, огороженные ровным штакетником, аккуратные и ухоженные, напоминающие картинку из учебника сталинских времен, где все такое простое и родное, узнаваемое и возвышенное, что слезы накатываются на глаза от избытка чувств (пишу с иронией и поясняю это дополнительно, но она не исключает любви), ровные ряды маленьких сосенок на последних двухстах метрах, тоже аккуратные и незагаженные, в отличие от большинства других известных мне лесополос. За грибами так близко ходить не полагалось, несерьезно, а для других надобностей леса вокруг и так хватает.

Вот синяя, ободранная и исписанная, деревянная будка автобусной остановки, чисто символически обозначающая место ожидания автобуса. В нее трудно заставить себя зайти даже в дождь, до того там всегда грязно и мусорно. И обязательно вырезанные ножичком слова - и несколько выломанных досок. Приехали. Теперь, не заходя в село, можно попытаться поймать попутный транспорт или отправиться пешком. Вопреки всегдашним ожиданиям оказии, последнее случалось чаще. За время короткой передышки нужно было решить, по какой дороге идти на этот раз, верхней, более длинной, но зато удобной и наезженной, или нижней, короткой и неухоженной, прокладываемой каждый год заново прямо по вспаханным полям, с резкими подъемами, глубокими скользкими ложбинами, в которых всегда стояла вода, к тому же, здесь отпадала надежда на попутку. Чаще выбирали, тем не менее, нижний путь, наверное, по той же причине, по какой отказывались долго ждать послеобеденных возможных подходящих машин или тарантасов, терпения не хватало. Вперед, скорее вперед, еще горочка и еще одна, и уже издалека видны высоченные тополя соседней деревни, хотя саму ее скрывает крутой холм.

Мы не заходили в село, а сразу уходили влево от его центральной части. Шли мимо старого кладбища, на котором уже никого не хоронили, но кто-то из наших, неведомых нам, родственников на нем лежал. Ограды и дорожек не было. Канава на обочине дороги, узкая, заполненная темной водой, и густые кусты создавали естественное подобие стены. Могилы стояли, как правило, неухоженные и неприбранные, потому что уже умерли те, кто мог присматривать за ними, или стали старыми и немощными, сил не было, ходить далеко. На могилы не клали плит, время превратило их из холмиков в провалы. Кресты деревянные стояли покосившись, иногда ложились на землю, словно у них тоже уже не хватало сил.

Далее, за кладбищем, шел квартал новых двухквартирных типовых домов, еще не тронутых временем, чистеньких, с мальвами в палисадниках, геранями на подоконниках и мотоциклами ИЖ во дворах. Высокие телевизионные антенны на крышах, пышные шапки цветущего хмеля на плетнях. Некий усредненный и вполне симпатичный вариант, в котором город делал уступки деревне, а деревня цепко держалась за свое, привычное. Деревня вообще гораздо устойчивее в этом смысле. Что есть наши сегодняшние многоквартирные захламленные дома, как не прямое воспроизведение деревенского быта, когда добро разбросано по всей земле, без всяких ограничений - улей здесь, велосипед - подальше, картофельная грядка - за бугром, а лодка на озере?

Предыдущая страница ... Следующая страница

Презентация "Подстаканник" в проекте "Русская вещь"

27.08.1993