Книга детства. 1993 (4)

Т. Быстрова

Такой была и наша деревня, где жили две бабушкины родные сестры, оставшиеся в живых, одна была вдова, вырастила четырех дочерей, все они разъехались, у всех были дети, всех мальчиков звали Вовами, Владимирами, их отличали по прозвищам, самого удалого и деревенистого окрестили «колхозником», к именам других присоединяли имя матери, отца или бабушки - гришихин, степанов, - иногда они навещали свою бабушку, с годами все реже, служили в армии, кто-то сидел, вышел, рождались дети, но их я уже не знала. Никаких связей не осталось, все оборвалось, до сих пор никто никого не искал. Почему мы так не ценим настоящее и прошлое?

Другая сестра, на десять примерно лет моложе, - была старая дева, покалеченная в юности трактором, очень крепкая, сильная и неразговорчивая, дикая, нелюдимая: до смерти у нее голова никогда не болела и ни одного седого волоса не было, черная, как смоль, всегда говорит бабушка, вспоминая ее, делая при этом особый упор на отсутствие всяких переживаний и не одобряя этого. А ведь сколько пила. Бабушка и ее была младше лет на восемь или шесть. Кажется, точной даты рождения не знал никто из стариков, месяц определяли по имени, как оно значилось в святцах, с годом вполне можно было ошибиться. Бабушка моя, Екатерина, говорила не раз, что она родилась неделей позже Катерининого дня, четырнадцатого декабря, а ближайшая подходящая святая значилась седьмого, так и назвали. Потом, уже в Свердловске, она называла паспортистке дату своего рождения наобум, не имея никаких подтверждающих ее слова свидетельств, средние века и только. Старшая сестра, Мария, оказывается, была на самом деле Маремьяной, кажется так, если я не ошибаюсь, - и девятисотого года рождения. Она прожила почти девяносто лет. Среднюю звали Феврония, но поскольку из-за своей увечности она была предметом насмешек - так на Руси проявляется сострадание, что ли? - деревенская молва переименовала ее в Хавронью, звали «Ховря», до самой старости.

Из предотъездных дней я мало что помню, например, что билеты заранее заказывали на дом, и этот день бабушка проводила, как на иголках, бросаясь из-за каждого малейшего шороха к двери. Доставка стоила пятьдесят копеек и казалась моей сверхэкономной бабушке неоправданной роскошью, но очереди за билетами в те времена были невероятной длины, и забота о надежности пересиливала. В покупках и планировании я не участвовала по молодости лет. День отправления всегда тянулся очень медленно, к обеду я в изнеможении слонялась по двору, считая минутки. Из боязни опоздать - это другой всегдашний пунктик моей бабушки, перешедший по наследству ко мне, - мы выходили за два часа, вдруг автобуса долго не будет и одновременно с ним встанут трамваи и мы не придем вовремя на вокзал, в вагон садились первыми. Бабушка вела скучные для меня дорожно-житейские разговоры с соседками, надо сказать, я по сей день поражаюсь ее общительности вот в таких местах минутных встреч и знакомств.

Мне оставалось, если не было поблизости сверстников, глядеть в окно, запоминать названия станций и есть вкусную поездную пищу: вареную картошку и яйца, лук, домашнее печенье, последнюю на предстоящие два месяца вареную колбасу, холодильника в деревне не было, только подпол, значит, только консервы. Нравилось каждый раз исследовать и осваивать купе, впрочем, чаще мы ездили в плацкартном вагоне, залезать на вторую полку и мечтать о третьей. Кричало голосом Муслима Магомаева радио, играли в карты, много ели и пили чай, все это пленяло необычностью. Теперь раздражает, а жаль. И на третьей полке в общем вагоне пришлось однажды добираться домой, не понравилось, душно.

Дорога была известна в деталях, но казалась тем не менее долгой, стоянки, река за окном неподалеку от Кунгура, большой мост через Каму, вечер, сон. Я просыпалась на станциях от внезапной остановки, прекращения быстро ставшего привычным мерного покачивания, яркого света прожекторов, бьющего прямо в глаза. Было слышно, как выходят одни пассажиры и занимают их место следующие.Потом я снова проваливалась в сон в ожидании скорейшего наступления завтрашнего дня. Удивительно медленным было время в нашем детстве. Взрослые жили как бы в совершенно ином измерении. Бабушка никогда не спала в поезде, боясь пропустить станцию и, не доверяя проводникам, будила меня заранее, за несколько остановок, собирала, одевала, кормила, ведь после поезда предстояло еще полдня пути, гораздо более непредсказуемых и напряженных.

С чего начинать? С самого яркого эпизода: в его боли, обиде и всепоглощающей беспомощности. Я лежу на кровати на толстом и жестком, сеном набитом, матрасе, которые бабушка ежегодно начиняла душистым содержимым на второй-третий день после приезда, иначе для сна оставались широкие лавки, печь и полати с кошками и мухами. Мне пять лет, и я плачу, вернее сказать, вою, потому что слезы уже вышли, из меня тянут болезненную колючку, пчелиное жало, и все уже позади, осталось только терпеть, а что было прежде, о том лучше не вспоминать, страшно. Когда я прибежала домой, покусанная и рыдающая, парочка разъяренных полосатых хищниц еще жужжала и металась под синей синтетикой спортивного костюма, из модных городских, с начесом, цвета электрик, и с красно-белыми тесемочными полосками, одетого специально в этот хмурый слякотный июльский день, холодом подобный осеннему. Костюм купил отец, который в моем детстве всегда старался  приодеть любимое чадо в нечто нестандартное, особенное, импортное, пока не споткнулся о мое твердолобое невежливое непререкаемое упрямство, не нравится, не одену, не хочу, пока не появился сын, не отвергающий - требующий. Лучше упрямство в мою сторону, нежели в иную, могу сказать спустя двадцать пять лет, глядя на плоды  воспитания. На плод воспитания, которому часто бывает нелегко.

Но пока, в серый, мокрый день, когда окрестности заслоняет дождь, именно упрямство и непослушание подвели. Сколько раз предупреждала меня бабушка, что нельзя ходить на лужайку над обрывом, через дорогу наискосок от нашего дома, потому что сосед Захар, угрюмый и пугающий меня своей молчаливостью дед Захар, чье лицо, когда он снимает свою серую, когда-то бывшую черной, кепку, оказывается состоящим из двух непохожих половинок, верхней белой, выбритой наголо, какой-то поросячье-беззащитной, и нижней, кирпично-коричневой от загара, щетинистой, морщинистой, не слишком чистой, единственный владелец ульев на нашей улице (второй пчельник живет в проулке, но ему мы попадемся всей семьей десятью годами позже, совершенно случайно), выпускает туда своих пчел. Или они сами летят туда, привлеченные запахами и цветом, струящимися из густых травяных зарослей. Бабушка предостерегала, но лужайка эта была такой маленькой и уютной, окруженной огромными лопухами и дылдами репейника, так что даже вблизи от проезжей дороги за стеной травы можно было ощутить себя оторванным от всего мира, укрывшимся в зеленом домике, за кружевными ромашковыми занавесками, под потолком из лопушиных листьев. Мест такого рода вокруг было множество, и обычное дневное малолюдье только усугубляло их прелесть, но это манило особенно, туда не всегда можно было попасть, то козы, то гуси прогуливались по круглому зеленому лугу, гусей я побаивалась. Серым июльским утречком здесь, наконец, не оказалось никого. Кто бы мог подумать, что пчелы не боятся холода...

Предыдущая страница ... Следующая страница

Презентация "Авоська" в проекте "Русская вещь"

31.08.1993