Книга детства. 1993 (16)

Т. Быстрова

Девические моды тоже были устойчивы, своеобразны и прихотливы, сочетания всех сезонов и направлений, перекись и химия на волосах, нарумяненные помадой щеки, материнская плоская сумка из пятидесятых, запах зубного эликсира и конфет «Фруктово-ягодный десерт». Любая девушка становится невероятно мила, если провела хотя бы полчаса за туалетом и знает, что сегодня выглядит как никогда. Аксессуары  неважны, важно самоощущение, а этого в деревне всегда хватало. Девушки останавливались у дороги, поджидали подруг. Бабки обсуждали каждую: «Лё, оболоклась-то, оболоклася... Баская девка, ох, баская...» (Слово «лё» открывало каждую фразу, означая: посмотри, глянь-ка, ого, - просто обращение к собеседнику для привлечения внимания. «Оболоклась»  значит  «оделась», отсюда «оболочкой» называлась любая одежда вообще. «Баской», традиционное для многих областей и очень часто употреблявшееся у нас обозначение любой красоты и привлекательности. Окали довольно много, но все же не столь акцентированно, как на севере, ухо не резало. Повторы порхали от одного к другому до бесконечности, оттенки юмора и смыслов скрывались в разнообразных интонациях, жестах и выражении лиц). Перед сеансом разгоряченные пересудами и самими собой девушки хихикали, лузгали  семечки и держались как бы в стороне от прочей публики, зазывно и незаметно для себя поглядывали по сторонам. Кокетничали то есть. 
Приходили детишки, что им еще было делать вечером, потом расходились храбро, сами, держась поблизости от тех, кто постарше, скорее, на всякий случай, чем из опаски.  Старухи причесывались гребенкой, вынутой из волос, доставали ситцевый платок (называли - «плат») почище, слюнявили кончики пальцев и проводили ими по жестким бровям, выравнивая лохматости. Вот и все приготовления. Впрочем, они редко доходили до клуба, оставались где-нибудь по дороге, у завалинки, где уже собрались подруги и соратницы. Садились основательно, нараскорячку, колени в стороны, так что видны  толстющие голубые или грязно-розовые, так называемого телесного цвета, нижние штаны, употребляемые независимо от сезона, бессмертный продукт отечественной трикотажной мысли, притирались к месту, усаживаясь поудобнее, клали батог, непременно сопровождавшую в любом передвижении палку, и свинью отогнать, и мешок на плечо повесить, и просто опереться, батог клали подле себя, устраивались поудобнее на лавке или доске, приподнимали слегка видавшую виды юбку, в которой не  жалко было сесть куда угодно, от кочки на лугу до крыльца, первоначальный рисунок часто с трудом проглядывал  между нашивок, карманов другого цвета и заплат,  извлекали из-под резинки, державшей чулок чуть выше колена, а иногда и под коленом, коричневый стеклянный аптекарский пузырек с нюхательным табаком, высыпали на ладонь небольшую кучку, вдыхали и предлагали другим. Ждали медленного приближения чиха, тужились, охали, чихали, одни пискляво, тихонько, как кошки, другие громогласно и от души, вытирали выступившие от удовольствия слезы кончиком платка,  разговаривали. В жару платка все равно не снимали, один из способов летней носки был мне симпатичен более всего, традиционно концами вниз, с узлом под подбородком, но открывая при этом уши. Платок очерчивал квадрат, углом сходя низко надвинутый на лбу, он заходил за уши, слегка оттопыривая их, а ниже - на пару  сантиметров отходил от подбородка... Седые прядки волос туго закручивали в  маленький узелок и скрепляли гребенкой, повторяя эту операцию время от времени по  мере его ослабления, прямо по ходу разговора. Все они были разные, наши деревенские бабки, одни сухонькие и маленькие, другие высокие, ширококостные, скривленные на один бок и ковыляющие на кривых ногах, всех исковеркала жизнь, работа. Одинаково  исковеркала. Пышнотелых и ухоженных не было среди них. И говорили на один лад.  Воспроизвести сам разговор мне, пожалуй, не под силу. Пересыпанный разнообразными «тамотка», «тудотка», «оттелева» и «оттедова», «евонных» и «ейных», разговор шел обычно о «ведре» или «дожах», о лужке и скотине, карауле скота и бане, родительском дне и походе на кладбище, касался Тамарки-почтальонки или соседки Аксиньи, Аксютки, изобиловал сопоставлениями, охами, вздохами, мелкими матерками и упоминанием имени божьего всуе, и был очень красив, своеобычен, хотя, возможно, не слишком содержателен. 
Матерились все, начиная с грудного бессознательного возраста, одни больше, другие меньше, но всегда по делу. Психически расстроенных, фрондеров, желающих шокировать народ, как это порой можно наблюдать в городе, я не помню. Мужики, которые произносили громко разные пакости и сальности, хохотали, - и смеялись все вокруг, потому что - смешно. Каждое третье слово составлял мат, но он никогда к нам не прилипал, ни моя бабушка, ни я не произнесли не единого такого слова. 
Люди, вышедшие из возраста, когда нужны прогулки под луной и развлечения, спать ложились рано, вместе с курами. Вставали очень рано, часов в пять, как только рассветет. Скот выгоняли в полседьмого, до этого нужно было успеть подоить коз или  корову. Мне позволено было почивать сколько угодно, и я помню, что иногда просыпалась в одиннадцать, а то и в двенадцать часов дня, деревенский сон сладок и  крепок. Спишь, сквозь сон долетают многие звуки деревенского утра, яростно-оголтелое   кудахтанье кур, решивших сегодня снести яйцо, крик петуха, визг поросенка в хлеву, преисполненное молодеческих сил урчанье и хрюканье, ему не терпится на свежий воздух, а до прогулки еще далеко.  Слышны отрывочные разговоры старших, и скрип двери, и щебет птиц, но нет сил открыть глаза. Хорошо.

Предыдущая ... Следующая