Книга детства. 1993 (15)

Т. Быстрова

В магазине помимо продовольствия были и разные другие товары и особый, одинаковый во всех сельмагах, аромат хлеба, дихлофоса, земляничного мыла и мешковины, густой, манящий. Свешивались с потолка желтые липкие бумажки, предназначенные для ловли мух, но не слишком помогавшие. Продавали канцтовары и хозяйственные принадлежности,самые разные, вплоть до керосиновых ламп, которыми к тому времени, пожалуй, никто уже не пользовался, иногда игрушки, годами лежащие пыльные одежки, разные мелочи. Ассортимент скудел год от года и сошел на нет. Из ярких детских впечатлений и желаний - душный резиновый спасательный круг, пыльно-желтый, с разводами, скрипящий от статического электричества и, тем не менее, привлекательный, а также искусственные пластмассовые цветы, очень почитаемые в народе, как для божницы, так и для украшения телевизора или подоконника, тюльпаны и розы, на толстых зеленых ножках и с пластиковыми тычинками внутри.  Пожалуй, все. Консервы с содержимым неестественных оттенков со всегда одинаковыми этикетками, блеклые цветные карандаши и оцинкованные тазы особого чувства не вызывали. Тем не менее посещение магазина всегда вносило свежую струю в нашу жизнь и, стоя в  очереди, я готова была разглядывать известные наизусть товары без конца, нравилось. Так же, как слушать свежие деревенские новости о свадьбах, болезнях, недальних поездках и огурцах. 
По возвращении ужинали. Вечером, после всех дел, играли в дурака, азартно, очень долго, пока глаза не начинали слипаться. С нами играла только баба Маня, водрузив очки на свой по-вятски основательный нос, - а баба Хавронья никогда. Они всегда существовали как бы порознь: Хавронья с поросенком на завалинке, почесывает его и улыбается (кажется, только при общении со скотиной да на фотографиях, возникала улыбка), - Маня хлопочет в огороде; Маня играет в карты - Хавронья спит в клети, вполне вероятно, предварительно хлебнув бражки; баба Маня разговорчива и не прочь посидеть в компании, баба Хавронья нелюдима; Маня не работает днем, иногда  устраивается ночным сторожем для приработка - Хавронья с раннего утра моет на горе колхозную контору и библиотеку, там бывает постоянно множество людей, а значит, множество грязи, она убирает все это безропотно, и особый запах конторского  помещения с чистыми мокрыми половицами, прохладного в жаркий день, сухого в морось, я помню и теперь; даже в лес сестры ходили порознь, Хавронья чаще всего одна. Не боялась. Их сводили сенокос, уборка картошки и пиление дров. Мы тоже пилили дрова, мне нравилось смотреть, как зубья пилы все глубже вгрызаются в ароматную  влажную древесину, как летят опилки, как потом надпиленное бревно ломают последним  легким  движением. Нравилось складывать разрубленные поленья, нравилась непрерывная общая работа, поутру выглядящая непосильной и неподъемной и все-таки выполненная к вечеру. Я любила отрывать  бересту  с полешка тонкими слоями и разглядывать их муаровый узор. Зато когда у соседей начинала надрывно визжать бензопила «Дружба», все теряло свою прелесть - и живость, и дерево, и процесс. Вот плоды цивилизации: никакой зависти, - хотя, понятно,  очень  облегчает  труд, - одна зубная боль от бесконечного заунывного жужжания. 

Стена избы, Коптелово. Стене больше трехсот лет

Пока дела в деревне шли более-менее нормально, два раза в неделю в клуб привозили кино, старые много раз виденные фильмы, копии невероятного качества с царапинами и  обрывами. Объявление появлялось на дверях магазина незадолго до фильма, в последний момент, написанное от руки и, как правило, безграмотно, ошибка добавляла колорита. Бегали к доске у магазина по нескольку раз, искали поводы. Сходились в клуб заранее,  долго ждали начала, щелкали семечки. Клуб был один на три, даже можно сказать,  четыре деревни, потому что третья и четвертая, слившись в одну, стояли подле друг друга, под горой и на горе, и находились в трех примерно километрах от нас. Молодые парни приезжали на мопедах и мотоциклах, всегда без глушителей, со страшной трескотней. Скакали ухарски по кривой колее, тряслись, надсадно выли на подъемах механизмы, не выдерживали отношения. На это не обращали внимания. Главным удовольствием было проехаться без особой нужды пару-тройку раз через всю деревню, разгоняя кур и пугая коров, послушать окрики вслед - с независимым, беспредельно мужским лицом,  сжимая в зубах потухший чинарик (вспомнила  почему-то рекламу американских сигарет, теплую, коричневато-оранжевую, в предвечерних тонах,  атрибуты те же, интонация иная, только гула движка во время  вечерней  дойки на скотном дворе не хватает. И огромной стаи черных галок, носящихся туда-сюда по оранжевому небу с высоченными яркими облаками). Еще больше удовлетворения ловили вечером, после фильма, когда публика расходилась по домам в темноте. Во всей деревне светили обычно два, от силы три фонаря, остальное пространство казалось чернильно-черным, в домах уже спали. Было прохладно, даже зябко, после надышанного тесного зальчика, девушки  стайками шли по дороге, от одного источника света к другому. Вот тогда-то и стоило появиться, с фарами и треском, согнать с пути на обочину, может быть даже в грязь, и злорадствовать, и самоутверждаться вовсю, не замечая звезд.

Предыдущая ... Следующая

30.11.2008