Книга детства. 1993 (1)
Т. Быстрова.Мне тридцать лет, но взгляд на мир остается почти неизменным с детства: земля кажется мне огромной, очень большой, сколько бы не твердили о «веке космических скоростей» или чем-нибудь подобном. Земля велика, на ней находится множество небольших своеобразных уголков, внешне похожих друг на друга, а на деле отличных.Я отвергаю размах категорий,я его страшусь, не понимая, что могут означать абстрактные «народ» или «Отчизна», и поэтому начинаю с малого, того, что почти умерло, что уходит, или уже ушло, так и не прозвучав нигде. Это ничуть не менее интересно и ценно, чем экспедиции к индейцам, к тому же.
Страна моего детства, летняя страна ароматных густых трав и жирной чавкающей грязи, лука, кваса, земляники и еще - воздуха, о котором бабушка говорила: «Здесь одним воздухом сыт будешь». Она не вымышлена, точно зафиксирована географически - между Вяткой и Глазовом, - скромна и совсем невелика. Там живут некрасивые, или как-то очень по-своему красивые, люди, это можно заметить даже из окна поезда, на какой-нибудь станции: с маленькими карими глазами, русыми, иногда совсем светлыми от солнца, волосами, крепкими спинами, прямыми и сильными. Главную достопримечательность лица, как правило, составляет нос, картошкой, курносый, в рытвинах, иногда черный от нюхательного табака, главную достопримечательность речи - обилие местных словечек и мата, главную особенность жизни и биографии - простота, скудость и бедность, и неумение или нежелание поправиться. Аскетизм коренится в климате, север рядом, летом часто бывает холодно и - дожди, дожди... Но не это главное, а особая, ни на что не похожая красота этих людей и земли. Земли, на которой видно очень далеко, и видно, как тени облаков проносятся над полями и узкие темные реки с рыжими глинистыми берегами петляют между холмов.
Бабушка моя родом из этих мест, но давно порвала с ними, в начале тридцатых годов, когда пришли коллективизация и принудительный труд на лесоповале в лесу. Она рассказывала, что до того, когда она была маленькая, жили достаточно хорошо, пусть не зажиточно, но в достатке, и всего хватало, всё выращивали сами, и хлеб, и овощи, и лен, сами пряли и ткали, и были запасы, и скот, даже лошади. В открытом северном грунте на горках выращивали огурцы и возами возили на продажу. Место до сих пор называется «огуречник», хотя туда ходят за ягодами, точнее, «за ягодой». Наверное, жилось неплохо, хотя и несколько патриархально. Сколько я ни расспрашивала о голодных годах, она называла только тридцать первый, когда ели кору и умирали, но это уже - колхозы и социализм. Но и тогда, в тридцатые, приехав в город, она, моя худенькая сухонькая бабушка, говорила, страдала от пышнотелости и излишне румяных щек; старший брат, давно живший не дома, принес ей широкий кусок резины или ткани прорезиненной, я точно не поняла, и приказал обматываться, дескать, живот очень выпирает, не принято так. Пусть не от сала с маслом, а гороха и репы, но все же.
В этой местности было много деревень, они стояли густо, среди густых лесов и по высоким берегам рек, места всем хватало. Сюда, похоже, не высылали провинившихся из центра, как в некоторые другие углы Вятской губернии, по крайней мере, ни от кого и никогда я об этом не слышала. Местные жители русские, рядом, но не здесь, - марийцы и мордва, эта близость сказывается в чертах лица, в глубоко посаженных темных глазах под прямыми бровями, иногда румянце на скулах, слегка восточных. Другой тип - белесый, но тоже не чисто северный, не обесцвеченный. Много рожали, и умирали дети, моя бабушка была двенадцатой в семье, и после было еще два ребенка, почти все умерли в детстве, от грязи и болезней, отсутствия врачей, их осталось ко времени войны три сестры и брат, брат тоже умер потом молодым, от рака. Сестры так и выросли неграмотными, потому что были старше, им приходилось помогать по хозяйству, а бабушка, послабее здоровьем и младше, ходила в школу, одна, сама сначала в соседнее село Мухино, за семь километров, потом в дальнее, ставшее сейчас городом Зуевкой, это больше двадцати километров даже по самой прямой дороге. Не только по деревням, но по лесной тропе. «В субботу домой, в понедельник с утра обратно, где устану, сяду под деревом, поем, посплю, иду дальше. На спине мешок, вы нынче его рюкзак называете, по углам две луковицы вложены, чтобы не соскальзывала веревка, вверху узлом завязан. В домотканой юбке, плотной, в лаптях. Весной ходили по насту, прямо, без дороги, но это только в ближнее село. Писали на газетной и оберточной бумаге, шили тетрадки и линовали сами, чернила делали из ягод, писали самопиской, пользовались чернильницами-«непроливайками»» - так она рассказывает. Читать учились по буквам, а не по слогам, сестра Маня при желании могла назвать их в одном-двух словах: несколько лет она тоже ходила в школу. Потом жаловалась, что глаза устали. Моя бабушка училась дольше всех в семье и закончила семь классов, несмотря на страшные головные боли, которые были следствием падения с крыльца в семилетнем возрасте, а может быть того, что ее, левшу, во что бы то ни стало заставляли писать правой рукой, били по рукам, переучивали. А зачем? Шьет она до сих пор левой рукой, иголку вдевает, картошку чистит, а пишет правой. После неудачного падения, при тогдашнем отсутствии медицинской помощи и деревенском уповании на авось были припадки, «падучая", и болела голова. Может быть, поэтому ей разрешили учиться. Она уходила из дома на всю неделю, снимала койку в селе у какой-то хозяйки, и только на выходные возвращалась.
Музей в Синячихе, Свердловской области, 2005. Подпись художника: Халевин. Фамилия моей бабушки писалась также, только с буквой "я". Быть может, они приходили на Урал с Вятки?
Интересных воспоминаний об этом времени я не слышала. Вернее, они не были связаны со школой. Дальше, после школы, она вернулась в деревню и работала дома, а потом стали давать разнарядку на лесоразработки, зимой, она не выдержала бы. Решила уехать, без паспорта, его колхозникам тогда не давали, куда угодно, в город, чтобы там работать. Вариантов было немного, в Свердловске жил брат, в Тагиле, по-соседству, двоюродные сестры.
03.09.1993
но не вещь.
Иосиф Бродский