Эссе о времени, 1998

So ist der Mensch: Immer springt er in Gedanken vor- und rueckwaerts.

И.В.Гете, 1794

...Необходимым является сам акт выбора - ибо у прошлого перспектив нет.

И.Кормильцев,1998

"Таков человек, - говорит Гете, - он всегда прыгает в своих мыслях вперед и назад". История - или биография - любит странные совпадения. Три непохожих и сильных впечатления всплывают в этих прыжках, то ли по сходству времени года, то ли из любви к сравнению дат. Ярким августовским утром 1995 года я шла по берегу Финского залива, по тропинке, где сосны и ели подступают прямо к воде. Сумрачный лес полон мхов и валунов, оставшихся от последнего наступления ледника. Маленькие желтые цветы на незаметно-тонких стеблях обступают их у подножий, не смея вскарабкаться на вершину. Вода плещет о гранитный берег, вечно, всегда.

Тем утром солнечные зайчики, запускаемые каждой новой волной, смело продирались сквозь колючие еловые лапы и играли на серых камнях. Свет будущего дня ласково и мерно похлопывал холодные бока седых старцев, свидетелей истории. Еще не наступивший день оживлял настоящее и прошлое. Зайчики появлялись и исчезали, я стояла на дорожке, забыв о скором отъезде и непроговоренной ссоре. Все мешалось, все путалось. Время плескалось во мне и вокруг меня. Как тому и положено быть.

Ярким августовским днем 1991 года жизнь тянулась к однозначности. Просидев за рабочим столом несколько часов кряду, я закончила диссертацию. Лето и работа уходили в прошлое, лето, в котором было потеряно все или почти все. Он сказал: не ищи меня сама, никогда, не надо. И уехал в свою Германию. Он был немецкий доктор, помогавший CARE-Deutschland в распространении гуманитарной помощи. Ушли в прошлое длинные перелеты, ночные бдения, перевод сутками напролет, радости наших побед. Теперь уходила в прошлое и аспирантура, и диссертация. Все лето я жила воспоминаниями, не замечая ничего вокруг. Дождь, дождь за окном, бесконечные желтые листья.

В тот день нужно было отредактировать параграф о Гете, о его стихотворении "Миньона". Не умея находить символических смыслов в мелких подробностях настоящего, я еще раз перечитала страницы, связанные с третьей строфой. - Dahin, dahin, - звучит сквозной призыв, - туда, туда, в страну лимонов и лавров, в просторный дом, туда. Но как только Гете доходит до кульминации, призыв теряет всякую точность, здесь нет слов с однозначно определяемым значением. Это почти невероятно для столь внимательного и тщательного к отделке поэта, как Гете. Разве можно стремиться, не выбрав, - к неопределенности, в туман, в пещеру? Не проецируя проблему на себя, я ограничилась констатацией, и только.

И отправилась по другим делам. - Путч, война, - сообщили мне грузноватые грузины в кафе. Было полшестого вечера. Шло девятнадцатое августа, и история, подобно мне, безудержно взывала к прекрасному прошлому. Было страшно и гордо. Время распадалось на части, мир обретал перспективу, которой не суждено было осуществиться. Где мы сейчас - в тумане, в светлом будущем, снова в прошлом?

Где бы то ни было, именно в нем узнала я месяц назад, что в апреле родится ребенок. - Рожать будете? - бесцветно поинтересовалась врач. - Да, - ответила я, не предполагая, что через неделю разразится кризис. Дни походили, как две капли воды, на то, что происходило однажды, голова кружилась, подступала тошнота, терялось ощущение времени. Все сливалось и отступало. Только все время хотелось есть. Я знала, что нужно надеяться и стремиться вперед. Ничего не получалось. Три августа научили меня невероятной гармонии неопределенности.

Туда - сюда, сюда - туда, снует не только мысль, но сама жизнь. Молодой Вертер уходит из города в деревню, он восхищается сменой места, как наверное, восхищался его автор, путешествуя по Германии: сегодня чинная бюргерская среда, завтра сельские радости или переписка с маститыми мужами, или все вместе. "Когда я утром на заре отправляюсь в Вальхайм и там, в огороде при харчевне, сам рву для себя сахарный горошек, сажусь, чищу его и попутно (! - Т.Б.) читаю Гомера; когда я выбираю на кухоньке горшок, кладу в него масла, накрыв крышкой, ставлю стручки на огонь и подсаживаюсь, чтобы время от времени помешивать их, тогда я очень живо воображаю, как дерзкие женихи Пенелопы убивали, свежевали и жарили быков и свиней. Ничто не вызывает во мне такого тайного и непритворного восхищения, как патриархальный быт, и меня радует, когда я могу без натяжки переносить его черты в мое собственное повседневное существование". Возможно, там покажется натяжкой восхитительная связь горошка и быков, но все же - неужели прошлое не имеет перспективы? Может ли образ, возникающий в глубине взаимоотражений двух зеркал отвернуться от коридора, из которого вышел?

Горошек и горшок скучны сами по себе, без этой, возможно непонятной нам, ассоциации. То ли дело: горошек и Гомер. Жизнь лишается одномерности и приобретает восхитительную глубину. Повседневность перерастает в историю, быт становится бытием. Вертеру и его двадцатитрехлетнему автору невыносима мысль о плоскости привычных дней и дел, им подавай перспективу. - Dahin, dahin, - и никто, кажется, не подозревает об отличии "вперед" и "назад", лишь бы почувствовать выпуклость и связность.

Дерзкие и коварные женихи Пенелопы вряд ли думали о чьем-либо сахарном горошке, ведь у них была цель. Двадцать лет они дожидались достижения. Двадцать лет прошли, как будто в нигде.

Вперед-назад, качаются качели времени, опровергая известное его определение в качестве "стрелы". "Стрела времени" устремлена к одной точке и не ведает своего прошлого. Стрела не отскочит рикошетом, не отразится, не полетит вспять. Она задает направленное движение к цели. Цель еще не видна, но к ней стягивается все пространство. Путь несущественен, он всего лишь движение. Да и движется ли стрела? - вопрошает Зенон в своей апории, и картина становится еще более графичной, почти бестелесной. Смешивая движение и бесконечность, он утверждает: - Стоит, покоится на месте. Зенона пугает перспектива бесконечности, он предпочитает отказ от действительности милых нашему сердцу "вперед" и "назад" и торжество непоколебимого порядка. Исчислимая плоскость приятнее бесконечной емкости, бездны прошлого не потревожат стрелу, мчащуюся к предзаданной цели. Стихии замирают, обо всем прочем задумываться не стоит.

А что предлагает Гете, чья мощь, величавость и спокойствие всегда соседствовали у современников с уважительным эпитетом "олимпийские", и это звучало, как титул? Забыв о Гомере, он путешествует сам, блуждает, обретает, пускается в истории с переодеваниями, влюбляется, любуется и призывает других пережить пестрый круговорот событий. Ибо пугает - покой, как бы он ни был красив. Покой - Todesstille, как всегда, неповторимо определяет он в стихотворении - это смертельный покой, и он ужасен. Гладкая поверхность воды, гладкая тихая вода, страшный миг, междувременье, тишина. Вода должна отражать солнце, дробить лучи, играть бликами, сквозь ели и травы, на серых мшистых камнях. Только когда в мире есть все, только когда мир движется и мы проживаем каждый миг, мы живем, мы чувствуем жизнь, и это счастье. Фауст - доказательство. И Мейстер, и в чем-то Вертер. Путешествие - призыв и девиз. В нем цель на плоской картонке не перекрывает полноты взгляда на окрестности.

Борхес где-то говорит, что великие поэты выбирают себе не только последователей, но и предшественников. Если это так, то Гете совершил свой выбор, в том числе и в прошлом. Пожалуй, первым путешественником в гетевском смысле слова был Франческо Петрарка. В свой прагматичный и достаточно непоседливый век, когда люди передвигались чаще всего не с целью узнавания и любования, Петрарка совершает немыслимое. Он восходит на гору. Один. Сам. Только чтобы увидеть мир с высоты горы. Дело непонятное и непривычное. Ему тяжело, приходит усталость. Петрарка, мудрый и прославленный поэт, идет вверх и вперед. Он опишет потом эту дорогу. А пока им движет знание о пользе и результате, ведь после восхождения, когда сомнения окажутся в прошлом, гора останется в нем. Его путь останется в нем. Этот день останется в нем и определит будущие, еще не написанные стихотворения.

Ибо прожитое прошлое не умирает. Прожитое - не пройденное в школе.

Я чищу картошку и думаю о путях поэтов, обретая душевное равновесие, не имеющее отношения к покою.

Томас Манн рисует Гете-старца, ничуть не похожего на мечтательного юношу, любившего странствия, размеренного, суховатого, напряженного от собственной славы. Но Лотта, приехавшая к возлюбленному сорок два года спустя после того, давнего чудесного путешествия, мать семейства, дама почтенного возраста, надевает светлое платье с девическими бантами. И отрезает тот, что был отрезан когда-то - для него.

Попытка неуклюжа и ослепительна. Заглянуть в колодец дней, веря, что там отразятся прежние лица, может только очень храбрая женщина.

Гете присел на камень. Те, кого он позвал, продолжали идти.

Сто с небольшим лет спустя, в Германии, два лохматых и худощавых по меркам ушедшего века молодых человека нашли своего предшественника. Они не были поэтами. Но и Гете не был только поэтом.

Бывают поэты-философы, бывают философы-поэты, чья мечущаяся мысль признает лишь точность метафоры и не терпит системы. Эти двое много писали, много спорили и во многом были похожи - до поры. - Прогулка, - говорил Эрнст. - Фланирование, - определял Вальтер.

Немецких юношей еврейского происхождения звали Эрнст Блох и Вальтер Беньямин. Они росли, чтобы стать философическими певцами движения, в ком страсть доведена до воплощения ( отчетливо намекающего на плоть). Вечные спорщики, вечные странники, так и не нашедшие одной страны, одного лагеря, одного устойчивого ярлычка в энциклопедии.

"Время: часы без цифр", "мы живем в темноте прожитого мгновения ", "в темноте непосредственного", - пишет Блох. Неожиданные выводы следуют из этих констатаций. Хотя, условно говоря, вокруг темно, нужно, во-первых, пред-видеть будущее, видеть "утопическую действительность" вещей и людей, совершая Vor-Schein. Забегать вперед взгляда, опережать самих себя? Во-вторых, нужно путешествовать. В-третьих, - надеяться. Вперед - назад - вперед, прорываясь в историю.

Беньямин оспаривал: - Надежда беспомощна и бездейственна.

Эрнст стремился изменить ситуацию, Вальтер созерцал ее. Неустойчиво в этом крайне неустойчивом мире чувствовали себя оба. Одному предстояло поскитаться по Европе, споря с экстремистами всех родов, побывать в эмиграции в Штатах во время второй мировой и быть не принятым большинством этой самой эмиграции, вернуться в Лейпциг и уже самому не принять оформляющуюся в своей окаменелости ГДР, переехать под видом короткого визита в Тюбинген, потеряв последние осколки прошлой жизни. И писать, много писать, в своем бесконечном путешествии.

Другой, не видя шансов и перспектив, покончил жизнь самоубийством осенью 1940-го года. Он смешивал цель с вожделенной краткосрочностью ее достижения. Те, кому она не удается, попадают в лабиринт, - заметил пророчески.

"Лабиринт, пустота, пустота в нем и пустота за пределами лабиринта", - писала я летом 1991 года... Лабиринт - иллюзия полноты до тех пор, пока кажется безграничным. Пока не оглянешься. Лабиринт вечное настоящее, выводящее разве что к настоящему вечности.

Не слишком ли назидательным становится путь без зеленого горошка?

Ах да, они шалили, вместе курили гашиш в 1928-м, слушали музыку и любили экспрессионистов. И рукава пиджаков всегда кажутся коротковатыми на фотографиях.

Настоящее - не после и не впереди, а всегда очень удачно - посередине. Мы все посередине. Это как дерево. Перевод Блоха вернул к Гете и Лотхен, Гете напомнил о Фаусте и Гомере, Гомер - о Пенелопе и женихах. Фланер оглянется случайно, я хочу пристально смотреть. Удивляясь, не пропуская ничего, ведь с собой с горы приносят гору. Только бы не привыкнуть, не принять последовательность находок за метод.

Тогда в настоящем вызревает будущее. Оно взрастает и выходит на свет, связанное прочными нитями с сегодня. Утопия конкретна, - говорит Эрнст Блох. Будущее - это то, что еще не проявилось. Это не значит, что его нет. Оно коренится в здесь и теперь, освещая их своим присутствием. Его побеги рвутся вперед.

Корни и ствол. Ствол и ветви. Без взгляда на них дерево может показаться бревном.

Мир похож на опрокинутые песочные часы, в которых песчинки, роящиеся внизу, попадают наверх через узкое отверстие. Низ - прошлое, отдаленное и ближайшее, только что минувшее, мелькнувшее, ушедшее только сейчас. Это возможности, которые когда-нибудь осуществятся. Пропустить их - наша ответственность и задача.

Мы становимся большими, когда взбираемся на гору. И не чувствуем давления воздуха сверху. И привычно не чувствуем тех, кто через нас увидит перспективы и дали прошлого.

Находиться в средостенье зеркал, не предаваясь нарциссизму. Момент истины не есть ее конец, иначе истины не существовало бы. Момент истины времени в буквальном смысле находится посередине.

Будущее начинается не с выбора, а с голода. Потому что голод это неполнота и нехватка. Как похожи наши мысли, господин Эрнст Блох.

Обед готов. Мое будущее живет во мне. Прежде, чем стать для него прошлым, я научу его внимательно гулять.

20.12.1999