«Философское определение вещи в статье М. Хайдеггера «Исток художественного творения»

Титова А.А., УГТУ-УПИ ФГО-35042.

Содержание

1. Введение.
2. Исток художественного творения.
3. Творение и истина.
4. Заключение.
5. Список литературы.

Введение.

В наше время в повседневной жизни практически каждый день мы сталкиваемся с различными типами и видами самых разнообразных вещей, но, как правило, ни один из нас не задумывается о том, что же такое «вещь» на самом деле. Каково ее функциональное предназначение? Чем же все таки «вещь» отличается от «предмета»? И уж точно никому даже в голову не придет поразмышлять о философском определении этого понятия. Обучаясь на специальности «промышленный дизайн», первый раз я столкнулась с этим понятием на лекциях по философии дизайна. Меня очень заинтересовала тема вещи после рассказа нашего преподавателя Татьяны Юрьевны о внутренней и внешней форме предмета по М. Хайдеггеру, на примере чаши. Речь шла о том, что чаше присуща жидкость. Без наполнения чаши, мы не сможем понять ее до конца. Только наполненную чашу мы сможем рассматривать как вещь. После всех этих объяснений и рассуждений, я задумалась о том, что если поразмышлять, то на месте чаши можно рассмотреть любой другой предмет, его «божественное» и «смертное». Увидеть этот предмет как пересечение «земного» и «небесного». Заинтересовавшись всеми этими размышлениями, я выбрала тему своего реферата «Философское определение вещи в статьях М. Хайдеггера «Исток художественного творения». В написании данного реферата, мне было интересно решить следующие задачи: во-первых, рассмотреть предложенную статью М. Хайдеггера «Исток художественного творения»; во-вторых, проанализировать мысли автора и прокомментировать их, ссылаясь на собственные суждения; в-третьих, самостоятельно выбрать свой предмет и проанализировать его подобным образом.

Исток художественного творения.

Исток здесь обозначает, откуда нечто пошло и посредством чего нечто стало тем, что оно есть, и стало таким, каково оно. То же, что есть нечто, будучи таким, каково оно, мы именуем его сущностью. Исток чего-либо есть происхождение его сущности. Вопрос об истоке художественного творения вопрошает о происхождении его сущности. Согласно обычным представлениям, творение проистекает из деятельности художника и через посредство ее. Но посредством чего стал и откуда пошел художник, ставши тем, что он есть? Посредством творения, ибо когда говорят, что мастера узнают по его работе, то это значит: именно работа, дело, творение допускает, чтобы происходил художник как мастер своего искусства. В художнике исток творения. В творении исток художника. Нет одного без другого. Но не одно только из них служит основой для другого. Художник и творение искони суть внутри себя и в своих взаимосвязях через посредство третьего, которое есть первое, - через посредство того, отчего у художника и у художественного творения их имена, посредством искусства, художества. Хотя художник необходимо есть исток творения совсем иначе, совсем иным способом, нежели тот способ, каким творение есть исток художника, совершенно очевидно, что искусство есть исток и художника и творения, в свою очередь, совсем иным способом.

Но может ли искусство вообще быть истоком? Где и каким образом бывает искусство? Ведь искусство - это только слово, которому уже не соответствует никакая действительность. Его можно считать собирательным представлением, к которому мы относим все, что действительно в искусстве, - творения и художников. Даже если слово "искусство" и означает все же нечто большее, нежели собирательное представление, то все равно все, что разумеется этим словом, может быть лишь на основе действительности творений и художников. Или, быть может, наоборот? Может быть, творения и художники есть только постольку, поскольку есть искусство, в котором их исток?Как ни решать, вопрос об истоке художественного творения становится вопросом о бытийствовании искусства. Но поскольку поневоле остается открытым, есть ли вообще искусство и каким оно бывает, то мы попытаемся найти сущность искусства там, где искусство правит вне всяких сомнений. Искусство пребывает в художественном творении. Но что такое художественное творение и каким образом оно есть?Что такое искусство - это надо извлечь из творения. А что такое творение, мы можем постигнуть, только исходя из сущности искусства. Каждый легко заметит, что мы движемся по кругу. Обычный рассудок требует избегать такого круга, поскольку он нарушает правила логики. Полагают, что путем сравнительного рассмотрения наличествующих творений искусства можно установить, что такое искусство. Но можем ли мы быть уверены, что на самом деле кладем в основу такого рассмотрения художественные творения, если мы не знаем заранее, что такое искусство? Однако как невозможно обрести сущность искусства, накапливая признаки наличествующих художественных творений, так же невозможно обрести сущность искусства, выводя такую сущность из более общих понятий; ибо и это выведение сущности искусства уже заранее включает в поле зрения такие определения, которые должны быть достаточными для того, чтобы все то, что мы заранее считаем художественными творениями, представить нам в качестве таковых. А выбирать творения из всего наличествующего и выводить творения из общих принципов здесь в равной степени немыслимо и неприменимо: поступая же так, занимаются самообманом.

Итак, мы должны до конца пройти по кругу. И это не вынужденный выход из положения и не недочет. Сила мысли в том, чтобы вступить на этот путь, и торжество мысли в том, чтобы не свернуть с этого пути, если только предположить, что мышление есть своего рода ремесло. Не только основной переход от творения к искусству, как и переход от искусства к творению, есть круг, но и в отдельности каждый из переходов, на которые мы отваживаемся, есть круг и кружит внутри всего круга.Чтобы найти сущность искусства, какое действительно правит внутри творения, мы обратимся к действительному творению и спросим у этого творения, что такое оно и каково оно.Художественные творения известны каждому. На площадях, в церквах и в жилых домах можно встретить расположенные здесь творения зодчества, скульптуры и живописи. В художественных собраниях и на выставках размещены художественные творения самых разных веков и народов.

Если взглянуть на творения в их незатронутой действительности и ничего себе не внушать, то окажется, что творения наличествуют столь же естественным образом, как и всякие прочие вещи. Картина висит на стене, как висят на стене охотничье ружье и шляпа. Живописное полотно, например картина Ван Гога, изображающая крестьянские башмаки, путешествует с выставки на выставку. Творения рассылаются повсюду, как вывозится уголь Рура, как вывозится лес Шварцвальда. Гимны Гельдерлина во время войны точно так же упаковывались в солдатские ранцы, как приборы для чистки оружия. Квартеты Бетховена лежат на складе издательства, как картофель лежит в подвале.У любого творения есть такая вещность. Чем были бы творения, не будь у них этой вещности? Но, может быть, нас покоробит такой довольно грубый и поверхностный взгляд на художественные творения. Уборщица в музее или склад товаров, пожалуй, еще могут довольствоваться такими представлениями о художественном творении. А нам ведь нужно брать творения такими, какими они предстают перед теми, кто переживает их и наслаждается ими. Однако и пресловутое эстетическое переживание тоже не проходит мимо этой вещности художественного творения. В творении зодчества заключено нечто каменное. В резьбе нечто деревянное. В живописном полотне нечто красочное. В творении слова заключена звучность речи. В музыкальном творении звучность тона. Вещность столь неотторжима от художественного творения и столь прочна в нем, что скорее, нужно сказать наоборот: творение зодчества заключено в камне. Резьба в дереве. Живопись в краске. Творение слова в звуках речи. Музыкальное творение в звучании. Могут возразить: все это разумеется само собой. Безусловно. Но что же это такое - само собою разумеющаяся вещность в художественном творении? Конечно, художественное творение есть изготовленная вещь, но оно говорит еще нечто иное по сравнению с тем, что есть сама по себе вещь, - @allo agoreuei. Художественное творение всеоткрыто возвещает об ином, оно есть откровение иного: творение есть аллегория. С вещью, сделанной и изготовленной, в художественном творении совмещено и сведено воедино еще нечто иное. А сводить воедино - по-гречески sumballein. Творение есть символ.Аллегория и символ задают нам рамку для представлений, в которой с давних времен вращается всякая характеристика художественного творения. Но то одно в творении искусства, что открывает иное, то одно, что совмещает и сводит воедино с иным, есть вещность художественного творения. И кажется даже, будто вещность художественного творения есть нечто вроде пода-остова, в который встраивается и на котором строится иное, то настоящее, ради чего, собственно, все строится. И не эту ли вещность, собственно говоря, создает художник, занимаясь своим ремеслом?

Мы хотели бы схватить действительность художественного творения в ее непосредственности и в ее полноте; ибо только так мы найдем в нем настоящее искусство. Следовательно, сначала нам нужно направить взгляд на вещность художественного творения. А для этого нужно, чтобы мы достаточно ясно знали, что такое вещь. Только тогда можно сказать, вещь ли художественное творение, притом именно такая вещь, что к ней пристало еще нечто иное, или, может быть, творение есть в основе своей иное и никогда не бывает вещью.Анализируя эту часть  статьи М. Хайдеггера, я могу подвести собственный итог и сказать, что в моем понимании художественное творение есть совокупность нескольких понятий: творение, художник и искусство. Можно рассмотреть, что художник является источником творения. В свою очередь совокупность творения и художника в результате дает искусство. Рассуждая таким образом, мы приходим к выводу о трех составляющих понятия художественного творения.

Творение и истина.

Исток художественного творения есть искусство. Но что такое искусство? Действительность искусства - в творении. Поэтому мы прежде всего стремились найти действительность творения. В чем состоит действительность творения? Художественные творения непрестанно, хотя и совершенно по-разному, выявляют свою вещность. Попытка постигнуть эту вещность с помощью общепринятых понятий о вещи не увенчалась успехом. Не только потому, что эти понятия о вещи не способны схватить саму вещность, но и потому, что, спрашивая о вещном поде-остове творения, мы силой принуждаем творение к такому предвосхищению, каким заслоняем себе подступы к его бытию творением. Вообще нельзя судить о вещном в творении, доколе творение не явилось со всей отчетливостью в своей чистой самостоятельности.Но бывает ли доступно творение само по себе? Чтобы такое удалось, нужно было бы высвободить творение из связей со всем иным, что не есть само творение, и дать ему покоиться самому на себе и для себя. Но ведь самое глубокое стремление художника и направлено на это. Завершенное творение отпускается благодаря ему в свое чистое самостояние. Как раз в большом искусстве, а речь идет только о нем, художник остается чем-то безразличным по сравнению с самим творением, он бывает почти подобен некоему уничтожающемуся по мере созидания проходу, по которому происходит творение.

Творения расставлены и развешаны на выставках, в художественных собраниях. Но разве как творения, как то, чтό они есть? Быть может, они уже стали здесь предметами суеты и предприимчивости художественной жизни? Творения здесь доступны и для общественного, и для индивидуального потребления, для наслаж­дения ими. Администрация учреждений берет на себя заботу о со­хранности творений. Знатоки и критики искусства ими занимаются. Торговля художественными предметами печется об их сбыте. Искусствоведение превращает творения в предмет особой науки. А сами творения - встречаются ли они нам во всей этой многообразной деятельной суете?

Эгинские мраморы Мюнхенского собрания, Антигона Софокла в лучшем критическом издании - как творения они всякий раз вырваны из присущего им бытийного пространства. Как бы велико ни было их достоинство и производимое ими впечатление, как бы хорошо они ни сохранились, как бы ни верна была их интерпретация, само перенесение в художественное собрание уже исторгло их из их мира. И как бы ни старались мы превозмочь такое перенесение их, как бы ни старались мы избежать его, приезжая, например, в Пестум, чтобы увидеть здесь стоящий на своем месте храм, или в Бамберг, чтобы увидеть здесь стоящий на своем месте собор, - сам мир наличествующих творений уже распался. Отъятие мира и распадение мира необратимы. Творения уже не те, какими они были. Правда, они встречаются с нами, но встре­чаются как былые творения. Былые творения, они предстают пе­ред нами, находясь в области традиции и в области сохранения. И впредь они лишь предстают — они предметы. Их стояние перед нами есть, правда, следствие былого их самостояния в себе самих, но оно уже не есть это самостояние. Последнее оставило их. Предприимчивость художественной жизни - сколь бы насыщенной ни была она, как бы ни суетились тут ради самих творений - способна достичь лишь этого предметного предстояния творений. Но не в том их бытие творениями.Однако продолжает ли творение быть творением, если оно стоит вне всяких связей? Разве не принадлежит самому творению то, что оно заключено внутри связей? Безусловно. Остается только спросить, что же это за связи. Чему принадлежит творение? Как таковое - единственно той области, которая раскрывается через его посредство. Ибо бытие творения творением бытийствует, и бытийствует только в таком раскрытии.

Мы говорим, что в творении творится совершение истины. Указание на картину Ван Гога было попыткой найти слова для такого совершения. При взгляде на это совершение встал вопрос: чтό есть истина и как может совершаться истина. Мы зададимся теперь этим вопросом об истине перед лицом творения. Но чтобы сблизиться с тем, что заключено в этом вопросе, нужно, чтобы вновь стало зримым для нас совершение истины в творении. Для такой попытки мы с намерением выбрали творение, не причисляемое к искусству изображающему. Творение зодчества, греческий храм, ничего не отображает. Он просто стоит в долине, изрезанной оврагами и ущельями. Он заключает в себе облик бога и, замыкая его в своей затворенности, допускает, чтобы облик бога через открытую колоннаду выступал в священную округу храма. Посредством храма бог пребывает в храме. И это пребывание бога само по себе есть эта простирающаяся и замыкающаяся в своих пределах священная округа. Храм и округа храма не теряются в неопределенности очертаний. Творение храма слагает и собирает вокруг себя единство путей и связей, на которых и в которых рождение и смерть, проклятие и благословение, победа и поражение, стойкость и падение создают облик судьбы для человеческого племени. Владычественный простор этих разверстых связей есть мир народа в его историческом совершении. Из этих просторов, в этих просторах народ впервые возвращается к самому себе, дабы исполнить свое предназначение.Стоя на своем месте, творение зодчества покоится на каменном основании скалы. И это покойное возлежание храма почерпает из глубины скалы ее неуклюжую и ни к чему не испытывающую напора зиждительность. Стоя на своем месте, творение зодчества выстаивает перед бурей, проносящейся над ним и обрушивающейся на него, и тем самым являет бурю подвластной себе. Камни, блещущие и сверкающие, кажется, только по милости солнца, впервые выявляют свет дня, и широту небес, и мрак ночи. Стоя на своем месте, храм впервые придает вещам их вид, а людям впервые дарует взгляд на самих себя. И такой вид и такой взгляд до тех пор остается разверстым, пока творение остается творением и пока бог не оставил его. То же самое и скульптурное изображение бога, которое посвящает ему победитель игр. Бог изображается не для того, чтобы легче было принять к сведению, как он выглядит; изображение - это творение, которое дает богу пребывать, а потому само есть бог. То же самое и творение слова. В трагедии ничто не выводится и не представляется на сцене, но в ней вершится борьба новых богов против старых богов. Творение языка, воздвигаясь в сказании народа, не повествует об этой борьбе, а так преобразует сказание народа, что всякое существенное слово борется теперь этой борьбой и ставит перед выбором, чтό свято, а чтό скверно, чтό велико, а чтό мало, чтό доблестно, а чтό малодушно, чтό благородно, а чтό нестойко, чтό господин, а чтό слуга (ср. фр. 53 Гераклита). Теперь рассмотрим, что такое истина. Истина есть сущность всего истинного. А что мы имеем в виду, говоря «сущность»? Сущностью у нас обычно считается то общее, в чем сходится все истинное. Сущность раскрывается в родовом понятии и во всеобщем понятии, представляющем то единое, что равно значимо для многого. Но эта равно-значная сущность (существо в смысле essentia) на самом деле - несущественная сущность.

В чем же состоит существенная сущность чего-либо? По-видимому, она покоится в том, что есть сущее по истине. Истинная сущность чего-либо определяется истинным бытием такого-то сущего, его истиной. Но сейчас мы стремимся найти не истину сущности, а сущность истины. Обнаруживается небезынтересное переплетение понятий. Только ли нечто занимательное в таком переплетении, только ли пустота изысканной игры в понятия или, может быть, - это бездна? Истина подразумевает сущность истинного. Мы мыслим истину, вспоминая греческое слово. Άlpha означает несокрытость сущего. Но определяет ли это сущность истины? Не выдаем ли мы простое изменение словоупотребления - «несокрытость» вместо «истины» - за обозначение самой сути дела? Конечно, перемена наименования остается простой переменой до тех пор, пока мы не постигнем, что должно совершиться, чтобы мы принуждены были выражать сущность истины словом «несокрытость». Истина еще и теперь, и уже с давних пор, обозначает согласие между познанием и познаваемым. Но ведь само познаваемое как таковое должно же показаться, явить­ся, с тем чтобы познание и суждение, формующее и высказываю­щее это познание, могло примениться и примериться к познавае­мому и чтобы само познаваемое могло обладать обязательностью для суждения. Как же может показаться, явиться познаваемое, если оно не способно показываться наружу из несокрытости, если само оно не установилось в несокрытом? Суждение истинно, когда оно направляется по несокрытому, то есть по истинному. Истинность суждения всегда бывает такой, и только такой правильностью. Так называемые критические понятия об истине, исходящие, начиная с Декарта, из истины как достоверности, суть лишь преобразования определения истины как правильности. Эта привычная для нас сущность истины, правильность представлений, целиком и полностью зависит от истины как несокрытости сущего. Если мы сейчас вообще понимаем истину как несокрытость, то мы не просто прибегаем к дословному переводу греческого слова, мы задумываемся над всем тем неосмысленным и непостигнутым, что лежит в основе привычного для нас и потому уже издержанного понимания сущности истины как правильности. Иногда, впрочем, нисходят до того, чтобы признать, что для подтверждения и для постижения правильности (истины) высказывания, вполне естественно, нужно обратиться к тому, что уже очевидно. Такую предпосылку действительно нельзя обойти. Пока мы говорим и рассуждаем так, мы все еще продолжаем понимать истину как некую правильность, которая, правда, требует некоторой предпосылки, но бог весть, как и почему.

Заключение.

И в качестве некого подведения итога рассуждения и анализа статьи М. Хайдеггера «Исток художественного творения», мне бы хотелось привести собственный пример вещи и проанализировать ее подобно анализу чаши М. Хайдеггера. В качестве рассмотренного предмета я предлагаю взять бумагу. Попробую увидеть бумагу как пересечение «земного» и «небесного». Если рассмотреть бумагу со стороны «земного», то по определению бумага – это материал для письма, печатания. Анализируя бумагу в быту, мы можем найти ей очень широкое применение. В первую очередь это книги, журналы и другие печатные изделия. Мы можем использовать бумагу, для заворачивания чего-либо и т.д. Можно привести еще множество других примеров применения бумаги в быту - это обои, фотографии, деньги , разные коробки и т. д. Этому всему в повседневной жизни мы не придаем практически никакого значения. Это «земная» сторона бумаги.Что же касается «небесного», то здесь очень хорошим примером может быть использование бумаги для священных писаний, заклинаний, молитв и т. п. такое содержание наполнит бумагу особенным «небесным» смыслом, значением. Даже рассматривая обычную записку, можно сказать, что именно бумаге человек открывает все самое сокровенное и значимое для него, скрывая это от других (например, личный дневник). В этом случае бумага становится какой-то тайной, чем-то неземным и возможно недоступным для разума других людей. Так в древности люди передавали на бумаге различные заклинания и послания. Тем самым бумага являлась «хранителем» различной информации, передаваемой из века в век.

Список литературы.

1. Статья М. Хайдеггера «Исток художественного творения».
2. Лекции Т.Ю. Быстровой по философии дизайна.
3. Толковый словарь Ожегова.